Лунная радуга. Этажи(Повести)

— Алло, — сказал я.

— Да. Кто это? — спросила трубка Алкиным голосом. И я растерялся, услышав этот голос. И промычал что-то нечленораздельное, как бычок, которого укусил слепень. Но у Алки было кошачье чутье. И она вопросительно произнесла:

— Максим?

— Так точно, — ответил я. Мне еще хотелось сказать: «Есть!» или пехотное «Слушаюсь!», но повода не было.

— Приехал… Я рада.

— Ты не писала мне.

— Да.

— Ты могла бы мне писать. Матросские письма — бесплатные. — Я понимал, что несу чушь, но уж так получалось.

— Ой! Брюзжишь, как пенсионер. А я хочу видеть тебя. Приходи минут через десять. Я только поправлю волосы…

Я пошел. Но знал, что мы поругаемся. Собственно, ради этого мне и хотелось ее увидеть.

Вечер трусил холодной изморосью. Не успел я выйти за угол дома, как лицо стало влажным, словно покрылось испариной… Октябрь месяц редко баловал москвичей погодой. Я помнил, четыре года назад, когда призывался во флот и Алла провожала меня на Курском вокзале, дождь лил с библейской силой. Он лил и в предыдущие дни, студеный, густой. Накануне мы приходили прощаться с Красной площадью, у ГУМа Аллу пришлось переносить на руках, потому что поток захлестнул ее туфли. Я без спроса взял Аллу на руки. От неожиданности она не могла сказать и слова, лишь ужасно покраснела. Народа на улице оказалось немного. И все спешили и смотрели себе под ноги. Но было светло. И когда я поставил ее, Алла сказала:

— Вдруг из Кремля смотрят? Что о нас подумают?

— Поймут правильно.

Дождь стучал о камни. И Красная площадь ершилась маленькими фонтанчиками. Размытые купола Василия Блаженного напоминали яркие осколки радуги, застрявшей на крыше старого храма.

Мне всегда было приятно вспоминать этот день. Хотя тогда и ничего не случилось. Но часто в часы вахты или ночного дежурства я видел мокрое лицо Аллы… И ждал писем, но письма не приходили… Честно, я не терзался и не мучился, как некоторые другие… Вот только дни. Они стали похожие, словно дольки разрезанного яблока.

Я нажал кнопку звонка. Дверь чуточку приоткрылась.

— Это ты? — спросила Алла, не выглядывая.

— Так точно.

— Не входи сразу…

— Есть! — гаркнул я.

Слышал, как открылась входная дверь. И когда вошел в прихожую, никого не увидел.

— Салют! — устало сказал я. Это, конечно, было пижонство, но мы в классе приветствовали так друг друга. И мне казались совершенно необходимыми какая-то деталь, какое-то слово, которые напомнили бы нам прежние наши годы и сейчас, в этот вечер, помогли бы создать настроение если не полной искренности, то хотя бы дружеского понимания.

— Я блондиню голову, — ответила она из ванной. — Располагайся.

Все в комнате было иначе. Старую мебель куда-то выбросили. И теперь в правом углу стояла низкая тахта. Такой же приемник. На приемнике плоский портсигар. Модное кресло. И шкаф. Книжный шкаф, в котором не было книг. В верхнем углу на стекле краской, гостовским шрифтом написано: «ШКАФ-МУЗЕЙ АЛЛЫ ПЕТРОВОЙ». На полках лежали экспонаты. Соска, возле нее листок бумажки: «Алла начиналась так…» Тетрадка в косую линейку, на которой видны неумелые фиолетовые палочки и красная цифра два. Пояснительный текст: «Первая двойка». А вот особо ценный экспонат. Он лежит под стеклом. Записка, которую я бросил Алке на уроке. «Ты мне нравишься больше всех на свете. Давай с тобой дружить. Максим». Тут же ее ответ: «С мальчишкой? Мне будет стыдно». На нижней полке — латаные валенки и серый старушечий платок. Пояснительный текст: «Кустанайские друзья».

Что-то показное и немножко фальшивое было в этом шкафе-музее. И я боялся, что и Алла стала такой же.

Она вошла. Стрижка, как у большинства девчонок, под мальчика. Волосы светлые, а раньше были черные, словно у цыганки. Я не узнавал ее, как и комнату, в которой она жила. Худшие мои опасения оправдывались.

Все было уже отрепетировано. Она остановилась. Сощурила глаза, у нее всегда была эта привычка, протянула руки:

— Ты стал совсем взрослым.

— Я с радостью вернулся бы в пятый класс…

— Это даже не фантазия, — сказала она. — Только прыгуны имеют право на три попытки. Для остальных — другие правила.

Она подвинула кресло. Взяла с приемника плоский портсигар. И, вероятно, хотела присесть. Но, взглянув на будильник, быстро повернулась ко мне и спросила:

— Ты умеешь чистить картошку?

Я считал, что ругаться еще рано, поэтому мирно сказал:

— Случалось. Отрабатывал наряды на камбузе.

Я обещала маме приготовить ужин. Ты любишь картошку с селедкой? У меня есть черноморская селедка и «Мастика». Я привезла ее из Софии.

«Мастика» — это хорошо. Но пусть не думает, что я очень покладистый.

— Только брось сигарету. Вы, московские девчонки, все посходили с ума.

Мы пришли на кухню. Алла надела передник. Я не удержался — это вырвалось помимо воли:

— Ты и здесь, как с картинки… Не могу представить тебя в латаных валенках и платке…

Она перестала улыбаться.

— Меня ругали по всесоюзному радио… Я поехала на целину и убежала… Первый год там было трудно, но интересно. Палатки, мерзлый, как камень, хлеб… И песни и гордость… Первый год… А потом? Жизнь стала налаживаться. Я поняла — там будет как везде. Умные девчата выходили замуж за трактористов и рожали детей. Яслей не было. Девчата сидели дома, не собирали ни грамма хлеба и считались патриотками. А я вернулась в Москву…

— Чтобы выйти замуж в столице. — Я сделал первый выпад.

— Жены нужны и тут… — сказала она, выбирая картошку. — Я жила с ним четыре месяца. На большее не хватило. Он ревновал меня ко всем. Даже вот к этому музею. Он кричал, что стюардессы — это вообще… Говорил всякие гадости…

Я знал, что из нее никогда не получилась бы актриса, она быстро увлекалась, и забывала свою роль, и становилась нормальным человеком. И даже очень хорошим.

Но стоило ей замолчать и немного подумать, как она вновь начинала пижониться. И это я замечал уже, когда мы учились в школе.

— Знаешь что, — сказал я. — Большое упущение со стороны государства, что девчонок в обязательном порядке не призывают в армию. Конечно, на флот вашего брата, вернее, сестру пускать не нужно. Но для пехоты вы вполне созрели. И чтобы на пузе поползать, на посту помокнуть, окопы порыть. Хотя бы годик. И старшиниху бы вам такой закваски, как наш боцман Шипка… Сколько бы в стране сокровищ появилось.

— Такое ценное предложение нужно зафиксировать на бумаге. И послать в Верховный Совет.

— Вот вымоем руки… Надеюсь, бумага в доме найдется.

— Сколько угодно… Ты по-прежнему пишешь стихи?

— Нет.

— А я думала, ты станешь поэтом.

— У меня другие планы.

— Какие?

Она произносила короткие фразы. И они не мешали ей помнить, что она играет. Я бы мог ей рассказать, что серьезно решил поступать в медицинский. Но это вызвало бы у нее улыбку, и она продолжала бы притворяться.

Я спрятался за усмешку, точно за броню. Развел руками, и картофельная кожура упала на пол.

— Приглашал меня один сослуживец в Гагры… На водной станции спасателем работать… Чего смеешься? По большому знакомству устраивают… Полный комфорт: лодка, плавки, шляпа из белой козлиной шерсти. Скажешь — не жизнь?