Лягушонок на асфальте (сборник)

глаз, все же, как ни пытался, не преодолел желания уйти.

– Я откочевываю, - сказал он, вставая.

Пока он выбирался из-за лавки, глаза Тамары успели наполниться слезами. Это не

остановило его.

Сорвал с крючьев ружье и рюкзак.

Поднял под великанским подсолнухом чехол. Не утерпел, взглянул: не выбежала ли

Тамара из дома? Нет. Посреди двора маячила старуха, вся в черном сатине, платочек

цветастый, как наволочки на подушках. Подняла над плечом руку. Ладошка - корявой,

вырезанной из сосновой коры, перевернутой вверх дном лодочкой. Пальцы, вероятно,

нелегко разгибать - почти парализовались от беспрерывного крестьянского труда.

Неуклюже толкнула руку вперед. Может, попрощалась, а может, одобряла его: правильно,

мол, поступил, иди, да не вздумай вертаться.

35

Над тропинкой висело облако конопляного аромата. Вячеслав с ходу остановился,

почувствовав вяжущий, густопыльный, благоухающий дурман. Мохнатой гривой высилась

поблизости конопля. Жамкая в ладонях ее метелки, вспомнил, как в день приезда из армии

увез Тамару на пустырь с намерением, которое теперь представлялось насильническим, а

тогда сидело в нем, как справедливая месть. Горестная она была в тот раз, Тамара,

особенно в ту минуту, когда пересыпала из горсти в горсть изголуба-зеленые зерна

конопли. А нынче ей и того горестней. Хотя она и предала его, и, может, не раз, все же,

вероятно, она не из тех женщин, кому легко дается близость с новым мужчиной. Да что

легко?! Наверняка казнится: позор, грехопадение. И нет на душе не то что отрады -

отрадинки.

Вячеслав в отчаянии разомкнул руки. Осыпались в траву коноплевые семена,

истершиеся листочки. Ладони зазеленились, дышали духмяной горечью.

«Подло!
– покаянно подумал он.
– Разве так поступают?»

Он вслушался в себя как бы в ожидании согласия. Но ответом его чувства на то, о чем

подумал, было постылое непреодолимое упорство.

Нехотя побрел дальше. В полыннике, тянувшемся вдоль огородов, стали возникать

розовые растения. Скоро они сияющей стеной просеклись поперек тропинки.

«Красота-то какая! Чего самоистязаться и мучить Тамару? Чего не жить-то?!»

Чуть после он увидел двух грачей. Они сидели на бугорке, схватывались носами,

плавно покачивали головами. Догадался: грачи целуются. И почему-то охватило душу

неутешностью, побежал скошенным клеверищем к дороге, заметил Тамару, выступившую

из-за угла окраинного дома. Побежал быстрей, чтоб не перестрела, рассчитывая его

задержать. Но мешали рюкзак и ружье.

Тамара, рассердившая его своей прытью, повисла на нем еще в пределах клеверища.

Вячеслав не пытался вырваться, был глух к ее нашептываниям, в которых вперемежку с

мольбами было обещание вечной верности.

Она сползла по нему, навзничь упала на землю. Страдая от собственной

беспощадности, он обошел рыдающую Тамару и скоро добрался до гальчатого переката.

За рекой, с дороги, он посмотрел в сторону поля, куда забрел вчера, надеясь встретить

Тамару. Колхозницы и студентки работали все на той же куузике. Он помнил о своем

обещании подмогнуть им, но не собирался туда идти. Теперь, когда раскавычились

жесткие намеки Донаты, было бы невыносимо находиться среди них даже при самом

рьяном, примиряюще-рьяном заступничестве бригадирши Александры Федоровны.

Оглянулся на клеверище. Тамара исчезла. Как она нашептывала! Она уповала на

спасение своей судьбы, а для него это было проявлением бессовестной ее вожделенности.

День... Ненасытность какая-то. И Назир и она нигде не работали. Блудни. Прелюбодеи без

цели и выдержки. А он? Пал. Эх!.. Как позволил себе соблазниться?! Слабак. Уродское

безволие в самом начале молодости. Силы ведь огромные, а пал, будто на нет исчерпан. Да

разве с такой волей достигнешь чего-то высокого? Низменный человечишка. И незачем,

незачем быть ему на земле.

Застрелиться он решил на кладбище, но чем выше поднимался по изволоку, тем

сильней сердился. Место самое подходящее, ан нет, мнится ему, что не сможет покончить

с собой. Могилы, кресты, сойки, самое мешающее - сойки. Какие-то невразумительные

существа. Фу, глупость! Чудовищные по легкомысленности - вот. Сойка, та-то, вчерашняя,

объедала рыбью кость с кокетством и самолюбованием. Вместе с тем, кажется, она

понимала все на свете. Как при ней застрелишься? Стыднота. Черт знает почему, а

стыднота. Погоди. В мире мертвых ей и то жить радостно.

Он выбрал сосну, поваленную ураганом. Падая, она раздвоила вершиной рогатину

ствола сизой липы.

Сидеть на дереве было приятно. Прогретая солнцем кора производила впечатление

бархатисто-мягкой, как мох на камне.

Он скинул ботинок, сдернул влажноватый от пота носок. Песчаный холмик растекался

из-под голой ступни, словно живой, от этого было щекотно, нежно, даже весело.

«Как хорошо! И не нужно бы мне умирать. По закону дерева надо жить: стоять, пока

не вывернет».

Но вслед за этим Вячеслав подумал о том, что отступаться нельзя. Малодушие.

Примиренчество. Постыдство. Взял ружье, взвел курки, плотно вдавил приклад в

кремневую землю, и приклонил голову к стволам, и ощутил очертание «восьмерки»,

образуемой дулами и спайкой между ними.

Разутая нога не хотела отрываться от холмика, песчинки с ласковой прытью

продолжали разбегаться из-под ступни.

«Я трус. Время все равно растечется».

Нога, будто он усовестил ее, оторвалась от холмика, но тут же замерла. Опять

возмутился, и нога пришла в движение, однако витала в воздухе, боясь приблизиться к