Лягушонок на асфальте (сборник)

бесчувственность.

– Рассержусь, верста ты коломенская. Хватит водить в тумане.

– Ксень, а ведь я живу!

– Неспроста ты радужные пузыри пускаешь.

– Ничего прекрасней человек не может себе пожелать, чем остаться жить.

– Вон почему ты петли петлял. Я изнервничалась, когда мама позвонила в машзал и

сказала, что ты поехал к Тамаре. Она мне: я, мол, заставила Славу ружьишко захватить. А

я про себя: смерть родному сыну в руки вложила. Она мне: обещался боровой дичи

настрелять. А я: себя бы не угрохал. Я радостная, а сегодня многажды радостная:

живехонький лежишь, чумовой ты мой братец! Не отвертишься все-таки. Поскольку мы

безбожники, в попах не нуждаемся, но душу-то излить у всех бывает приступ. Я заменю

тебе духовника. Ну-ка, исповедуйся.

– Для исповеди не созрел.

– Не подошло настроение?

– Надо осознать, что грех, что блажь. Справедливость отделить от заблуждения,

соблазн от высокого чувства. Ксень, боюсь подмены. Любовь вроде перегорела.

Благодарность ли чё ли?

– Эх благодарности тебе мало! Армию отслужил, а все дурошлеп, как подросток. Вы,

мужчины, неблагодарны, потому благодарность презираете. Благодарность ни на сколь не

ниже любви. Разобраться, так чего-чего не понамешано в любви: сладость с горечью,

нежность с жестокостью, свет с тьмою, благодарность с ненавистью. Очень много

благородства могут проявить люди друг к другу. Боготворишь - ты благодарен, проявляешь

ответно великодушие. Я за Леонида вышла... Обо мне у парней было скудное

соображение. На танцульки ей бы все... Просторней зал - туда норовит. Для вальсов

прежде всего. Закруживалась до тошноты. Тому взбрендится - Ксения безмозглая

ветродуйка, этому... Он приставать, я по мордасам. Леонид сразу определил: весельчачка,

но умна, вертушка, да строгая. На жизнь какие только пертурбации не падут. Нытик,

брюзга, паникер, Фома неверующий возле меня всегда будет задорный, как плясун во

время присядки. Благодарна Леониду: определил с налета. Лучше моего мужа нет.

– Хвальбушка.

– Ясный человек, без подвохов. Собирались пожениться, он говорит: «Я голубятник.

Уважай мою привязанность к птице». Увы, согласилась. Отгуляли свадьбу, положили нас в

постель. Я никому не рассказывала. Между нами. На рассвете очнулась. Лап-лап, а рядом -

тютю, пусто. По комнатам пошныряла, нигде Леонида нет. Зима. Оделась. Во двор. Следы

в снегу.

– Детективная история.

– Не умничай. По следам до лестницы на чердак. Поднялась потихоньку, дверцу

приоткрыла. Разговор, а второго человека не вижу. Прислушалась. А он к голубям: я,

дескать, определился, семейный, это вам не хухры-мухры. По случаю свадьбы калил для

вас подсолнечные зернышки. Накормлю вкусно до отвала. Завтра прошу не обессудить:

начнутся будни. Корм пойдет обычный: ржаное охвостье, овсянка, перловка, горох да

чечевица и самая малость пшенички. Прикрыла дверцу и обратно в дом. Ты вот нежишься,

а он давно укатил на мотоцикле к голубям. Делится между ними и мною.

– Зато ясность.

– К чему я клоню, братец? Отношения без ясности кончаются коротким замыканием,

после чего цепь духовная, душевная ли и еще какая прерывается.

– Ксень, а ты улучшила историю своей жизни.

– Сказанёт... Губы вот оборву. Вообще-то, братец, женщины тщеславны. И у меня

были качели. Людям, братец, необходимо ограничивать себя. Соблазнов много, а жизнь

одна. Я знаю женщин... Меняли мужей, заводили любовников. Мотушки. Не расцвели.

Наоборот. Преступника видно по лицу. Жесткое лицо, окостенелое. На женщин этих

глянешь, и сразу видно: истасканные, растлительницы, грязь от них... Ты не должен

считать меня старомодной. Строгая самодисциплина для всех времен хороша! Как-то

снимаю с веревок белье во дворе, подростки - кто в бадминтон, кто в волейбол... Две

девчонки из соседнего подъезда от одних к другим шныряют и всем одни слова: «Мы за

свободную любовь». Под грибком женщина сидела, ее сынок в песочке играл. Она вдруг

хвать мою веревку, догнала девчонок, давай хлестать. Они завизжали, убегать. Она

догоняет, полосует их, полосует. Принесла веревку. Саму аж трясет: «Распутницы

проклятые. В парке собачью свадьбу устроили. По подвалам таскаются. В милицию

забирали, в штабе дружины стыдили, родителей штрафовали, а все совесть не

проснулась». Без личной дисциплины, братец, человек превращается в гнуса.

– Ксенькин, спасибо. Я встаю. Ты покуда чай приготовь.

– Чай заварен и полотенцем укутан. За что спасибо-то?

– За чай.

– Слава, иногда мне сдается: правильно мужики в Азии делают, что строго держат

нашу сестру. Вон сколько у них детей. А у нас один-два, редко три. Народ убывает. Жить

для себя важно. Да разве можно забывать про увеличение народа? Государство наше

ослабнет. Людьми ведь оно держится перво-наперво.

– Чего ж у самой только двое?

– Близок локоток, да не укусишь. Смотри, чтоб, как у мамы с папой, было у тебя: не

меньше семерых.

И Ксения удалилась на кухню, пританцовывая серебряными каблуками черных

босоножек. Вячеслав неприкаянно послонялся по комнате. Притянула к окну сирена

милицейской машины. Сигнал сирены вызывал в его воображении степь, посреди которой

торчит штанга, вращаемая мотором; к штанге прикреплена длинная, красной меди,

проволока; вихляя, проволока летает над полем и задевает о землю, отсюда и звук -

изгибистый, пронзительно-певучий, предостерегающий. Из крыши милицейской машины

лилово-синим куполом торчал стеклянный колпак, его пронизывал стреляющий свет

мигалки.

«Интересно, - подумал Вячеслав, - какая машина приехала бы т у д а ? Сперва