Лягушонок на асфальте (сборник)

но совсем устранить не могло: он продолжал улавливаться, как улавливается сигаретный

дымок среди доменного смрада. И Вячеслав усомнился в своем первоначальном

предположении: не запах ли какого-нибудь лосьона или крема он чует, а то и духов? Если

уж солдаты, прихорашиваясь, применяют всякие благовония, то женщины и девицы -

подавно.

Прежде чем выбраться на обочину шоссе, они спустились в овраг. Там, в заветрии,

потерялись все запахи, кроме запаха свежего снега, и Вячеслав притворно сказал, что из

лосьонов, на его нюх, нет приятнее огуречного лосьона, а из жидких кремов -

миндального молочка.

Лёна только что говорила о том, что заочно учится на биологическом факультете

пединститута, но в школе работать не собирается: она агроном парникового хозяйства,

пока младший, и знания ей необходимы для углубления в этот труд. Рассказом о

замужестве Лёна не уменьшила своей откровенности, потому и заговорила об институте.

Она собралась посвятить Вячеслава в тайны парникового существования растений, но он

почему-то ни с того ни с сего ринулся в косметику. Неужели приблазнило, что косметика

ей интересней агрономии? С обычной своей прямотой, за которую ее редко одобряли в

Слегове: «Больно напрямик режет, а надо бы с утюжком, сперва пооглаживай душу, после

уж таскай по ней борону», Лёна упрекнула Вячеслава:

– Я про Фому, вы про Ерему.

– Да?

– Я про институт, вы про лосьон.

– Учуял запах свежего снега, а снег не собирался выпадать. Может, парфюмеры

отличились?

– Не пользуюсь косметическими средствами. Зарок давать не стану. Войду в возраст -

авось и примусь наводить красоту.

– Алён, я окончательно сбит с толку.

– На то лето приезжайте в Слегово. Останавливайтесь у Паши Белого. Будете пить

воду из нашего родника. Купайтесь, где он стекает в озеро. Вообще наше озеро ключевое.

За месяц освежитесь до неузнаваемости.

– И в самый жар всем будет казаться, что я только что умылся снегом?

– У кого чуткий нос.

– А счастливей сделаюсь?

– Не ручаюсь. Зато счастливость счастья будете чувствовать чисто.

– Кабы чистота восприятия зависела от родниковой воды.

– Зависит. Очень. Мы, деревенские, больше радостные в радости, наше горе

горестней, песни поем песенней, пляски пляшем плясовитей.

– Заблуждение.

– Приедете, понаблюдайте. Согласитесь. Собственно, то не мои слова - Паши Белого.

Придерживаюсь.

– Алён, почему на отпуск посылаете меня к Павлу Тарасовичу? К себе почему не

приглашаете?

– В женскую избу?

– Простите. А кто еще у вас?

– Одна мама. У нее ревматизм. Тяжелый. Корову подоить не может. Иду с вами, а сама

испереживалась: сумею ли засветло вернуться? Вечером на пассажирский грузовик

немыслимо попасть.

– Не волнуйтесь. Увезем на мотоцикле. Едем быстро к вам в институт и обратно.

Коняткина повидаю и к работе успею вернуться.

Вячеслав побежал по дну оврага, покрытому стеклянистой дробленкой. Дробленка

хрупала под ногами. Впереди зернисто-черно сверкала металлургическим шлаком

автомобильная насыпь.

Лёна не побежала за Вячеславом. Он вернулся к ней. Волосы занавесили склоненное

лицо. Такая скорбная пониклость в голубой полоске кожи, обозначившейся в месте

распадения прядей, в желобке на сахаристо мерцающей шее, в девчоночьи остреньком

выступе позвонка, что где-то в области сердца ударила, разветвилась электрическим

разрядом тревога и затворяющим дыхание жаром наполнилась грудь.

Он спохватился, что не забрал у Лёны портфель, вероятно увесистый, с учебниками,

и, хотя портфель оказался легким, укора к себе не смягчил: неучтивость сродни

равнодушию.

– Живу невольницей, - промолвила она безутешно.
– От мамы никуда. Мужа сколько

прождала... Куда спешить? Обратно в узничество?

– Если есть кому присмотреть за матерью, задержитесь.

– Паша Белый присматривает. Стар он. В заботах как гусь в перьях.

– Коняткин подмогнет.

– На парниках от зари до зари. Затепло надо застеклить новый корпус. Огромина! Сам

дрова пилит, вар топит, режет стекло... Да вы ж были там.

– Алён, журиться-то незачем: у всех свое узничество.

– Свое-то свое, да оно не равно.

– Мы видим лишь себя.

– Вы - пожалуй, мы - нет.

– Опять на город?

– Бесполезно. Все обуздал, захапал...

Лицо Лёны, притемненное скорбью, неожиданно переменилось: на нем возникло

выражение мечтательности, к которому примешивалась застенчивость и нерешительная

насмешка.

– Вы молились... Пьяные не всегда помнят...

– Еще молиться?

– Зачем молились?

– Душа повела за вами.

– Когда мужчину ведет за женщиной, он выдумает... второе солнце выдумает. Пусть вы

залюбовались мной... Странно: я, маленький человек, вызвала у вас желание молиться. Я

для вас ничего хорошего не сделала.

– Алён, простите, тогда, в сущности, я молился Слегову.

– Отказываетесь?

– Нет, не отказываюсь.

– Через минуту вы скажете: «Нет, не я вставал перед вами на колени».

– Вы же натолкнули меня на вывод: чувства образуются, как реки. Ручьишки, ручейки,

ручьи - река. Мы приехали с Леонидом. Коняткин занимался раздежкой лозы. Полезли на

чердак. Толкуем о туесах, расписных подносах, жокейках из бересты. Кажется, корье,

липовые чурбачки, лыко, пенька, ржаная солома. И понеслось! Впечатления - вихрь!

Павел Тарасыч! Усы завязаны узлами. Сияющие глаза. Подоил коз. Пьем молоко.

Разглядываем озорные палки! А тут - вы!

– Ага, запнулась.