Лягушонок на асфальте (сборник)

несоответствие, что Вячеслав хахакнул в ладони. В глотке Леонида, забивая его дыхание,

толокся смех, поэтому, едва хахакнул Вячеслав, он заряжал с освобожденной

оглушительностью.

Женщина, тоже голая и обутая, стояла на голове человека в фуражке и мундире

военного. Носки ее туфель торчали вверх, указывая на то, что каблуки продавили тулью и

череп, будто всадились в мозг. Ноги военного, почему-то босые, не без застенчивости

примостились на голове балерины, если судить по волнистым оборчатым юбочкам и по

тому, что стояла она на кончике ноги, а кончиком другой, соблазнительно вскинутой,

касалась колена той, удлиненной напряжением.

– У нас дедушкины палки называют охальными, - сказал Коняткин, сияя от

впечатления, произведенного деревянными фигурками на Вячеслава и Леонида.
– А между

тем...

Кивком ладони Паша Белый остановил внука: захлопнись.

– Стриг черт свинью, - промолвил он и замолчал: пресекло голос волнение.
– Стриг...

Визгу много, шерсти нет.

– Мастак ты прибедняться, дед.

– Не прибедняюсь. Кумекаю над своим трудом. Вверху палки, значится, Гришка

Распутин, под ним царица, она на Николашке, Николашка на Кыш... Дворец он ей

преподнес. Главной дрыгоножкой числилась. Ну, театр, где поют.

– Балерина Кшесинская. Из ее дворца, с балкона, Ленин выступал перед моряками.

– Верно, молодой человек, Кыш... Замахнулся я широко. Просмеять хотел шайку-

лейку-царскую семейку. Коряво вышло.

– Здорово, дед! Слыхал ведь - люди покатывались от смеха. Вышла палка. Резал ты ее

со страстью, точно хмельной.

– Во хмелю что хошь намелю, просплюсь - отопрусь.

– Я, Павел Тарасович, любопытствую, каким манером вы подобрались к Распутину и к

шайке-лейке-царской семейке?

– Издалека тянулось. В третьем, поди-ка, в четвертом году служил в Казани. Книжки

читал по складам, чаще картинки рассматривал. Однова толстучую книжищу пришлось

полистать. Про чего-чего там только не было. Попалась про императора Николашку, про

евонную супругу Александру Федоровну, про их дочек и про всю их царскую шатию-

братию с фрейлинами и гоп-маршалами.

– Гоф.

– Промеж себя, солдатней, мы гыгыкали над придворными чинами. Танцмейстер,

церемо... Тоже чины. Портреты-то его и самоай до того мне глаза промозолили... Тут

форменным образом я аж взвился. На каждом шагу самих выставляют, от кого они

зародились, братьев и сестер... Четырех ссыкух сделали, еще копейка им цена в базарный

день, про этих уж расписывают и тоже отпечатывают. Форменное надругательство. Заело

меня. Унижение. Года, поди-ка, за два до революции приехал на ярмарку в город Троицк.

Пшеничку привез, гусей, козий пух. Сидим с деверем в розвальнях, пьем-закусываем.

Жареное мясо, соленые огурчики на газетке. Как раз в газетке карточка: Гришка Распутин

чего-то распинается, а государыня Александра Федоровна рот до ушей развела,

посмеивается. Оба с деверем поглядываем на снимок. Деверь вдруг и говорит: «Ловко

наша царица: смехом-смехом - и кверху мехом». Опосля как пужанет в дугу, в Христа, в

богородицу... Вот откуда оно тянулось.

После распутинской палки Коняткин показал гостям дедовы работы из бересты:

жокейку, фуражку и калапарэ - башкирский крылатый головной убор, напоминающий

голландскую корабельную шляпу. Готовых сомбреро в избе не оказалось: накануне

выпросили туристы из Перми.

Пока Вячеслав и Леонид разглядывали бересту, Паша Белый сварил на дворовой

печурке куриных яиц, нарезал свежепосоленного свиного сала, намыл огромных

помидоров, слазил в погреб за водкой, где она стояла на льду.

Когда стукались стаканами, мимо окна мелькнула фигурка в цветастом платье.

Вячеслав, которому внезапно захотелось спастись от Тамары, ждал, что в светелке

появится молоденькая девушка и сразу погасит своей красотой его первую, мучительную,

почти роковую любовь. Но появилась женщина лет двадцати трех, а может, и постарше!

Вячеслав еще не умел определять женского возраста за пределом двадцати лет. Он было

подумал: «Никто, наверно, не заслонит собою Томку?» Но едва она присела к столу и

сказала: «Обплясалась сегодня. Сил нет», - к нему вернулась освободительная надежда.

Он ощутил тревожную ослепительность, как случается при сплывшихся для дождя тучах,

но отворить небо может только молния, и вот она сверкнула, да очень близко, грозя

достать до тебя трескучим ветвистым зарядом.

Не лицо нежданной женщины при его милой смуглоте и приятных чертах было

причиной этого ощущения, не статность ее и не то, что ей шло платье, сшитое из

сливочно-желтых, с красными и голубыми цветами платков, а то, что излучали ее черные

глаза, что слышалось в голосе с манящими интонациями, что вызывал блеск и трепет

шелковых кистей, которые обвивно стелились по высокой груди.

– Обплясалась сегодня, - повторила она. - Кого вызывала, все выходили на круг.

Старуха Петелина (под сто ведь!) и та дробь отбила.

Говоря, она счастливо придыхала, и Вячеслав, глядевший на нее восхищенным

взором, думал, что не помнит и себя и многих, с кем в родстве и знакомстве, чтобы они

плясали не стесняясь, без самолюбивого мучения о том, как будут судить об их стати,

присядке, притопах, кружении... Исчезни люди, ей подобные, которые так же естественны

в пляске и в доверительности («Обплясалась сегодня!»), как в состоянии думы наедине с

собой или во время безмятежного сна, исчезнут и высшие человеческие начала:

искренность, совесть, не подверженная страхам, бескорыстие, благородство, мужество,

чуждое какой бы то ни было мысли о хвале и наградах.

– И хмельная сегодня!

– Чать, и стопки не выпила, - промолвил Паша Белый.

Старик - Вячеслав не мог этого не заметить - смотрел на женщину с такой нежной