Лягушонок на асфальте (сборник)

женьшеневых цветов и айда с базара. Шел-шел, вдруг втемяшилось: деньги не отдал. И

сумление вроде: «Как же не отдал? Отдал». Прошел еще чуток: «Не отдал». Возвертаться.

Очередища от возов до мясных прилавков! Чё-то, думаю, потребное привезли. Иду-иду

впродоль очереди. Как-то на меня смотрят, не, не на меня, на цветы, вроде удивляются:

зачем-де старику понадобились? Несу их с бережью. Глянутся мне, на душе аж славнецки.

Наконец дошел до того мужчины. Он еще держит цветы женьшеня охапками. Веселый и

вроде куда красивши стал. Да никто у него не покупает. Покупают рядом сам корень

женьшеня. Покупают, дрожат прямо, не достанется будто, отберут будто. Я спрашиваю

мужчину: «Деньги те отдал?» Кивнул треухом: «Де, вон». Я смотрю: пачки, пачки денег, в

портфель не влезут. Больше в пачках тридцатки. Счас их нет. Красные они были. «Не в

обиде?» - пытаю. «Не беспокойтесь, - отвечает.
– Честь по чести!» - «А то, - говорю, -

добавлю».
– «Самый раз», - говорит и навеличивает меня Павлом Тарасычем. Я вроде

уходить, а из очереди на меня таращатся: обалдел, мол, старик. Некоторые кривятся в

усмешке. Который-то человек в длинном пальто из тонкого сукна - раньше такие польта

назывались «дипломаты» - и сказал: «Спурил все до основания деньги и чего-то еще

совестится». Я на это понедоумевал, с тем и поушел. Букет женьшеневый нес под бородой.

Светло было в настроении. Токо-токо парнем бывало мне так славнецки. Ты все: просто да

просто. Как счас-то просто? К чему с цветами, каких сроду не видел? Почему я один купил

цветы, а очередь брала корень? Ну, брала бы и брала, дак нет, удивлялась по-недоброму,

будто изгой я какой, чуадик, лопух. К чему, а?

Над снами Вячеслав никогда не задумывался, невзирая на то что его мать обычно

старалась отыскать предзнаменование, скрытое в каждом якобы ее сне. Он считал, что сны

ничего серьезного не могут нести в себе, потому что их порождает стихия нашей

бессознательности, усталости, перевозбуждения, поэтому и проявлял безразличную

снисходительность к ее гаданиям над собственными снами. Потому, пожалуй, что к чужим

людям мы относимся гораздо пристальней, чем к родным, и над всем, что их заботит, не

исключая пустопорожние вопросы, склонны уважительно задумываться. То же самое

произошло и с Вячеславом. Вникая в сон Паши Белого, он пожалел, что отмахивался от

снов матери: иногда она рассказывала на редкость проникновенные сны, чаще всего

отражавшие ее нежную всезаботливость о нем, о других своих детях, о муже, о городе,

даже о земном шаре.

– Вероятно, - сказал Вячеслав, - ваш мозг, Павел Тарасыч, продолжал ваши дневные

размышления.

– За день-то о чем-чем не передумаешь.

– В казарме, у Кольки хоть спросите, мы обсуждали, для чего живем. Вы могли думать

о смысле жизни, примеривать к нему вашу судьбу.

– Не к смерти бы?

– Кто-нибудь из родни болеет?

– Тяжело, пфу-пфу, никто. Не к моей ли?

– Д’вы что?! Я возьмусь за плугом с вами тягаться - потерплю поражение.

– Без привычки, знамо, потерпишь. Покуда силушка по жилочкам переливается.

Преставиться-то можно в одночасье. У нас в роду, почитай, все на ногах помирают. Мой

тятя вершил стога на покосе. Крынку с квасом нагнулся из холодка достать, хлоп под куст

– и нету его.

– Не тема для радости, Павел Тарасыч. Поучили бы пахать.

– Этот сабан легко вести. Не давай ему вертухаться, и хорош.

Вячеслав сцепил пальцы на ручках плуга. Паша Белый причмокнул губами, но конь

не тронулся, лишь скосил на Вячеслава фиолетовый глаз. Повторно Паша Белый

причмокнул губами тихо, потому что улыбался, и конь или не расслышал его понуканья,

или чего-то выжидал. Со словами «Вот ведь штука: и у скотины есть понятие о своем и о

чужом» он взял коня под уздцы, и плуг двинулся. Вячеслава, едва он налег на ручки,

начало мотать. Попробовал давить изо всей мочи, все равно швыряло с плеча на плечо.

Оглянувшись, Паша Белый посоветовал ему топырить ноги и сам утишил свою поступь, к

чему конь сразу приноровился. Стал топырить ноги - не удавалось с прежним нажимом

заглублять плуг: подскакивал вместе с ним, как ялик на волнах. Уже пошел, опять

переталкивало с плеча на плечо. Очень скоро Вячеслав настолько ослабел, что плуг легко

всплыл над черноземом и валился со щеки на щеку. Было трудно не то что удерживать его

в ровном положении - ковылять за ним.

Паша Белый с конем одновременно оборотились к Вячеславу. Оба полагали, что он

замешкался по неприспособленности: комочек перегноя, может, угодил в ботинок, - но

сразу не без удивления заметили, что он повыбился из силенок.

Паша Белый велел Вячеславу отдыхать, а сам встал к плугу. Вячеслав пошел за

спальным мешком, оставленным на бетонной полосе, а когда возвращался, увидел

вбежавшего в парник Коняткина. Еще издали Коняткин сердито закричал, чтобы дед

прекратил пахать. Вероятно, был строгий семейный запрет Паше Белому - тяжелой работы

не делать, поэтому старик поспешно, даже с некоторой боязнью, бросил плуг и

успокоительно колебал поднятыми ладонями, выбредая из-за лошади навстречу внуку,

продолжавшему возмущаться тем, что дед ведет себя, как мальчишка-неслух.

Если Коняткин возмущался, то, по солдатской оценке, как очередь из автомата давал:

протатакал - и замолк. Останавливаясь перед дедом, он всего лишь укорливо покачал

головой, а после примирительным тоном промолвил:

– Дед, мы ж договорились - ты разогреваешь смолу. Да, пожалуйста, не лезь стеклить

на крышу. Я сам.

Коняткин повел борозду дальше. Паша Белый укорил внука за то, что он до того

серчает, что забыл поздороваться со своим армейским другом. Коняткин, не переставая