Лягушонок на асфальте (сборник)

примнилось осуждение, разочарование, а как их результат - жестокость безразличия.

Собственно, другого и нечего было ждать. Кабы они считали его ч о к н у т ы м , тогда бы,

может, проявили снисходительность. А то ведь он нормальный. Коль так, значит, ферт,

бесстыдник, ветродуй и ничего, кроме презрения, не заслуживает.

Заблуждался Вячеслав, заблуждался. Из-за стыдобы, когда она наваливалась на его

душу, он подменял отношение людей к нему своим личным отношением. Ошибки

восприятия, как и самовосприятия, многоразличны и зачастую таят в себе

разрушительную для сознания опасность. Но эта ошибка восприятия, о которой Вячеслав

не догадывался, была спасением для него, как и спасительна она для большинства чистых

людей, потому что ее обусловливают муки совести, противодействующие нравственной

порче человека.

Паша Белый думать не думал о том, что вообразилось Вячеславу. Он, в отличие от

многих стариков, помнил себя парнем и все еще сохранял способность судить о молодости

по свойствам, присущим именно ей. Паша Белый, которого огорчало, что Лёна живет

соломенной вдовой и что никак ей не встретится моалодец, какой бы перешиб безнадежное

ее ожидание, обрадовался влюбчивости Вячеслава. Когда-то он сам был влюбчивым: «Как

что, так втрескался!» Шалел при этом, по его же определению, ально марал осенью, во

время гона, и устирывали его парни-соперники до полусмерти, и он бил их в подрез чем

попадя: кол подвернулся - колом, палка для игры в лапту - палкой, чересседельник -

чересседельником. До недавней поры Паша Белый надеялся: отслужит армию Колька,

глядь, и завяжется промежду ним и Лёной узелок, а там и поженятся. Хлестать за Лёной

Колька хлестал, поди-ка домогался, да без успеха, а супружество в башке не держал: я-де

гулеван, не отшастал свое. А на самом деле, по догадкам Паши Белого, ни у Кольки, ни у

Лёны не было друг к дружке стремления, которым, если кто им обуян, тех не обуздать, а

коль это стремление их спаруает, то навсегда. Жалковал Паша Белый, что не этак деется,

как он желает, а положения не исправить: умом да благим намерением страсть не

заменить.

«Куда как ладно Лёнушка подвернулась!
– думал Паша Белый, опять завораживаясь

закатным светом над горизонтом. - Должно ж и золотенам везти. Как мокрохвостка -

счастливица. Должна ж справедливость быть».

Резкий уход Вячеслава от крыльца и твердое таханье мотоциклетного мотора

оборвали стариково созерцание. Он поспешно спустился по ступенькам, чтобы проводить

отъезжающих.

– Я чё-т не так про столб разъяснил?
– прокричал он в ухо Вячеслава.

– Слишком обще, Павел Тарасыч. Головы птиц... в них есть обозначение?

– Простецкое. Лебедь ли, голубь, по-нашему, по-народному, - любовь и верность.

Попугаи. Дак, известно дело, они чё услыхали, то талдычат, и я от себя тоже дополнял. И

не согласен кое с чем. Совы считается - мудрость. Мой опыт: оне обыкновенные, днем -

даже глупые. Сидит на копешке, вертит башкой навроде беспонятливого дедушки, от

старости беспонятливого. Совы, они у меня с другим: тайны во время темени, уловки,

нападения. Все спит, они шныряют. Сонных когтями цапают. Вороны - во кто умен!

Промзительно! Об нас все соображают. Этих не замай. Держись около, кормись, дальше -

ни в коей мере.

Леонид да чтоб не навострил слух, когда речь идет о птицах, да чтоб не вставился,

такого не могло случиться.

– Автономное существование, - подвел он итог. - Павел Тарасыч, у меня в саду

голубятня.

– Славно знать.

– Я с голубями с малолетства. Выражусь не ради бахвальства: психологическую

структуру голубей по полочкам разложу. Моя практика позволяет заключить вывод: голуби

– люди в перьях. Домашние прежде всего. Но это сгусток вывода. Как там в операх?

– Увертюра.

– Правильно, шуряк. Увертюру я проиграл один за весь симфонический оркестр.

Значится, Павел Тарасыч, дикий голубь опять же к нам, к людям, лезет. Навязывается

силком под нашу опеку, в нахлебники. Вороны, вороны, галки - нет. Около, возле, в

сторонке. Ваше наблюдение - вполне точное. Мы, мол, рядом, но в независимом

суверенитете.

– Согласен, ни в коей мере не мешаются. Правда, падаль учуют - тут...

– Закон, Павел Тарасыч, природного предназначения. Хочешь не хочешь, что сидит в

тебе, от того не отвертишься. Это прибавка к увертюре. Сама опера в таком наблюдении.

На окраине садов ведется воронье. Хожу наблюдать. У нас система жизни, у них не в том

ракурсе, но, конечно, система отношений. Прошлой весной выглядел. Они моногамией

держатся: муж - жена. Холостяки в стае вместе, промышляют в повседневности отдельно.

Здесь самая опера и содержится. По моим заключениям, женского пола у них меньше.

Самцы соперничают из-за самок, по двое. Самка сидит, наблюдает. Они взлетят,

выкручивают своего рода фигуры высшего пилотажа. Иной раз не то что бочку, дроссель

какой-нибудь вымудрят в полете. Голуби - летчики, точные фигуры выполняют, вороны

фантазируют. Не сразу, после турнира. Смелое состязание выбрали: с выси, из зенита,

камнем падают и должны сесть на макушку столба. Кто ниже распахнет крылья, ловчей

торкнется на макушку - тот победил. По нескольку раз состязались. Победил, у которого

штаны длинней да космаче. Который в мини-штанах на него кинулся. Самка встала на

сторону победителя. Трепку ему задали - будь здоров. Рыцарская честь не хухры-мухры, а

мухры-хухры.

– Лень, ты увел Павла Тарасовича от резного столбика к электрическому столбу.

– Увел? Найн, как шпрехают немцы. Подкрепил Павла Тарасыча: врановые - мудрый