Лягушонок на асфальте (сборник)

гневаемся на тех, кто, как мнится нам, умаляет наши достоинства, а то и мстим за это.

В том, как Лёна разговаривала с ним, Вячеславу представилось казусное недоверие, и

он не был склонен винить ее за это (не она ведь молилась на него). Но так он расценивал

отношение Лёны к себе, пока она не исчезла за плетнем, на углу которого стоял осокорь.

После он ущемился и обвинил Лёну перед самим собой в склонности к предубеждению,

да не к доверчиво-наивному, заранее восторженному, а разочарованно-жесткому,

унижающему.

Он вылез из лодки, подался, распаляя свое недовольство, на дорогу, которая

воспринималась отсюда, словно рубец между небом и землей. Моховые кочки,

оказавшиеся на пути, смягчили его намерение. Он присел на одну из них, а вскоре,

разувшись, распластал по зыбкому настилу спальный мешок, отваливаясь в нем, задернул

«молнию».

Прежде чем смежить веки, он увидел небосклон с четырьмя яркими звездами, с

детства он называл их граблями: три находились в одном ряду - зубья на граблях, а

четвертая, находившаяся на той же линии, что и средняя, но поодаль от нее, на конце, что

ли, невидимого черенка.

«Что я серьезничаю? - подумал Вячеслав. - Я живу! Надо мною звезды! Рядом

Коняткины. А кругом такая красота! Ведь счастье же?! Сколько можно достичь! Сколько

совершить!»

21

Разбудил Вячеслава низовой ветер. Знобкий, он, по впечатлению во сне, припаивался

к его подбородку. Светало. Небо, без звезд, стальное, было бесстрастно чуждым.

Рогозники шурхали. Привальная рябь шепелявила. За камышами посвистывали, сопели,

гоготали казарки. Наверно, спорили: взлетать или еще малость отдохнуть. Там, где казарки

митинговали, поверхность озера клокотала от боя крыльев.

Быстро скатал и увязал спальник. Перевалил увал.

Во всех парниках, кроме одного, не горело электричество, но, когда Вячеслав

приникал белесым лбом к стеклянным стенкам, удавалось разглядеть в сумраке то

помидорные заросли, то огуречные. Над этими овощными чащобами, подвешенные к

трубчатым конструкциям, обозначились загадочные приборы, по виду схожие с

кинокамерами.

В освещенном парнике двери были настежь. Оттуда выкатывался дух земли, каким

бывает он солнечной весной над прогретым перегноем. После чащобных парников этот

парник был свободный, глубокий, а так как в нем по бокам от дороги бугрился сажево-

яркий чернозем, казалось, что стеклянным сооружением накрыли огромный кусок пашни.

Вячеслав пошел навстречу раннему пахарю, быстро по толстым узлам усов и по

синим глазам узнал Пашу Белого. Обрадованный, ускорил шаг. Прежде чем поравняться с

Пашей Белым, видел, как он останавливался отдышаться и опять сверху напирал на ручки

плуга, не обычного - лемешного, а безотвального, с прямым ножом, который, похоже,

предназначался для разрезания крупных комьев и для проведения борозды в насыпноай

почве.

На приветствие Вячеслава он встряхнул простоволосой головой, проговорил,

захлебываясь воздухом:

– Ехала деревня мимо мужика.

Немного погодя Паша Белый задержал коня, не отрывая ладоней от железных ручек.

Плечи вздымались высоко и так резко опадали, что Вячеслав пугался, как бы у старика не

разорвалось сердце. Вяловатый от утомления, но довольный, Паша Белый подошел к

Вячеславу, сказал, что не сразу его вспомнил, а вспомнивши, озадачился: «В городе

Колькин дружок давно должен быть. Не сломался ли мотоциклет? Не стряслось ли чего

похуже?» Вячеслав успокоил Пашу Белого: ничего-де не стряслось, просто захотелось

ночевать у озера.

– Обратно просто. Просто и козу не подоить. Что хитро, то и просто: десятью девять -

девяносто. Дак краснеешь-то пошто?

– Возле озера переночевал - и все тут.

– Без намека теперича спрошу: из-за Лёны задержался?

– Отчасти.

– Чё уж увиливать? Себя покуда я не забыл молодого. Приглянется девушка - об ней

только и думка. Сказать по правде, а и что может быть приманчивей да счастливей

любви?!

– Из-за многого я остался. Столько всего накопилось... На помощь не позовешь...

Плутаешь в самом себе.

– Знакомо. Определится. Разгребешь. Что касается Алёнушки, для баловства ни в коей

мере. Натура переживательная. Первый мужик токо-токо отболел у нее в сердце. Нельзя.

Погибнет. Дак правильно я сказал: просто ничего не бывает. Сон нынче приспел. Вижу

базар. Такой базар нынче, поди-ка, редко встретишь. Прошился через весь базар. К возам

будто пробирался. Зима вроде. Розвальни. Народ в тулупах. Скотиной больше торгуют:

коровами, лошадьми, овцами, верблюдами, даже ишаками. Обочь коновязи, прямо на

снегу, гора каракуля. Черный, коричневый, белый, прямо белей снега каракуль. И возле

каракуля мужчина притопывает. Ноги от мороза вроде зашлись. Одет прилично, на базар в

лучшее старались одеться, девушки и женщины - те наряжались. На ногах фетровые бурки

на кожаной подошве, в борчатке, она под вид тулупчиков, какие царские офицеры носили,

на голове - лисий треух, рыжий-рыжий, сшибает на янтарь. Лицо умом прямо светится. И

держит он обеими руками розовые цветы. Я таких не видел раньше. В уме откуда-то

создалось: цветы женьшеня. Мне в Маньчжурии показывали корень женьшеня, о цветах

его я слыхом не слыхал. Сроду цветов не покупал. Чё покупать, ежли вся моя судьба возле

цветов? Токо на обдуве солнышко слизнуло снег - сразу сон-трава расцвела. Холодно, вот

она и в серебристом меху. Счас цветы у нее токо голубые, а раньше и белые, и желтые. За

сон-травой цветут горицветы, козлобородник, ветреницы, горный чеснок, ирисы, и

поперли, поперли. От снега до снега цветы. А тут я ни с сего ни с того вдруг купил букет