Любимчик Эпохи. Комплект из 2 книг

– П-прямо Г-герда в п-поисках Кая! П-поплачь еще надо м-мной.

– Держи, Кай! – усмехнулся Родион.

Илюша взял из рук брата небольшой кулек, завернутый в старую «Правду». На пожелтевшем огрызке разляпалась пузатая типографская «А» с двумя черточками посредине. Цитата члена политбюро поплыла и засалилась чем-то вроде жирной селедки. С каменным лицом, худыми пальцами с обгрызенными ногтями Илья развернул бумагу и отпрянул, будто словил пощечину хвостом скорпиона. Новенький, полированный, в прожилках древесины, с фосфорной стрелкой и золотым колесиком, антикварным украшением на фоне мятой газеты сиял курвиметр. Тот самый, вожделенный и навек утерянный, из соседнего военторга, из предательского детства.

– К-как? – только и смог прохрипеть Илюша.

– Купил тебе его, пока ты деньги собирал. Боялся, продаст кому-нибудь старик, а ты реветь будешь…

– К-купил, а п-потом в-выставил меня в-вором и отнял д-деньги?

– Ну… это не взаимосвязанные вещи. Купил, потому что хотел обрадовать. Потом ты меня чем-то выбесил, я сдал твою заначку родителям. Думал, все равно она тебе не нужна, курвиметр-то уже лежал дома… Собирался подарить его тебе… Но… боялся выглядеть сентиментальным хлюпиком.

– В-вот у тебя б-беда с б-башкой… – оторопел Илюша.

Он водил пальцем по шершавой бронзовой ручке, гладил атласные бока приборчика, возрождая в памяти пожилого продавца (жив ли, запах старых военных карт, вечные тычки и подзатыльники ровесников, кривую усмешку Родиона… Ноющая боль прошлась от зуба по всей сетке швов, стягивающих лицо. Он встрепенулся, стряхнул с себя ностальгический флер, натянул каменную маску и бросил курвиметр брату на кровать.

– Он мне н-не н-нужен. Х-хороша л-ложка к об-беду.

– И мне он не нужен, – усмехнулся вмиг почерствевший Родион. – Да и ты мне на хрен не нужен. Я ради мамы сюда приехал. Она тебе новую кофточку связала. Чтобы Илюшенька-плюшенька не заморозил себе животик. – Родик швырнул на спальный мешок брата нежнейший свитер в бело-серых снежинках. – Как же ты меня утомил за всю жизнь, как же я задолбался…

Родиону захотелось пнуть ногой невидимую дверь и выйти из этого ледяного ада в нормальную жизнь, где любую температуру на улице можно было уравновесить количеством одежды, где с людьми удавалось поговорить на человеческом языке, где были друзья, где был футбол, где была медицина. Но он в бессилье рухнул на чужую постель и болезненно гулко задышал, проваливаясь в сон. Илья долго смотрел на его судорожно вибрирующее тело, сел на край кровати и приложил ухо к спине. В недрах широченной грудной клетки какой-то пьяный дворник скрежетал лопатой об асфальт, сдирая первую наледь. Вдох – и он хрустел валенками о сухой снег, выдох – и лопасть лопаты черпала раскрошенный лед, накидывая огромную кучу. Илюша положил руку на кипящий лоб, накрыл Родика своим спальным мешком, подоткнул поплотнее края и лег рядом с братом. Красивым до неприличия курвиметром он в задумчивости начал водить по своим заскорузлым пальцам, измеряя расстояние между первым и третьим, вторым и четвертым, большим и указательным. Колесико щекотно ехало по ладони, по шее, по носу. Стрелка безропотно показывала сантиметры, умиляя и успокаивая. Горячий брат, родной, бессловесный, а значит, неспособный ляпнуть гадость, лежал рядом, грел печкой и был абсолютно безопасен. От пальцев ног вверх по телу Ильи побежали мурашки какого-то слепого, как новорожденный котенок, счастья. Шарик курвиметра незаметно соскользнул с его локтя и перекатился на живот Родиона, поехал по его плечам, поднялся за ухо, побежал по макушке. «От темечка до лба пятнадцать сэмэ, – подумал Илюша, засыпая. – Как мало надо. Чтобы брат просто был рядом и молчал…»

– Член свой измерь, придурок! – голос Родика лопнувшим пузырем разорвался над ухом.

Илья вздрогнул, и война колючей проволокой снова очертила вокруг каждого невидимую границу.

– Че, утро уже? – Родион попытался приподняться на локтях, но в бессилье рухнул на кровать.

– Здесь вс-сегда ут-тро, – ответил Илюша.

– Че тыришься, антибиотики ищи. Не видишь, пневмония у меня.

Через сутки, когда метель утихла, больного Родика, как раненого космонавта, погрузили в самолет.

– Н-ну ты в-ведь выж-живешь? – спросил на прощание Илюша.

– Нет, блядь, умру, чтобы ты свихнулся от чувства вины! Я вообще-то встретил девушку. И буду жить у нее. Так что не свидимся, не переживай.

– Как т-только нас эв-вакуируют, я п-приеду к вам в г-гости.

– Да пошел ты…

– Д-да и ты п-пошел…

Самолет практически без разгона поднялся в воздух, как майский жук, и трепеща крыльями, превратился в маленькую черную точку на фоне прозрачных, преломляющих вечное солнце ледяных обелисков. Илюша чувствовал, что пропасть пройдена. С потерями, ранами, обидами, но грубая скалистая пробоина между ними затягивалась травой, обрастала гнездами и обещала защебетать многоголосным птичьим дружелюбием.

Глава 23. Зара

Впервые с момента аварии Сане не было больно. После того как душа его сжалась от слов интерна о каком-то эксперименте, он обнаружил себя сидящим на датчике противопожарной сигнализации под потолком операционной. Саня не испугался, полагая, что это сон, а во сне любой бред сходит за правду. Искреннее удивление осветителя вызвало другое – на этом малюсеньком датчике он был не один.

– Хорошее место для обзора, правда? Я долго сидела и на лампах, и на кондиционере, но отсюда операционный стол виден словно на ладони! – услышал он женский голос с сильным кавказским акцентом.

– Кто здесь? – удивился Саня, озираясь по сторонам. Кроме неровно положенной на стык потолка побелки, он не видел абсолютно ничего, даже себя.

– Я – Зара, лежу в 262-й палате, люблю смотреть, как Гринвич оперирует. Правда красавец? Он мне обещал пересадить чужое сердце. Вот жду, когда кто-нибудь умрет.

– Мое сердце пересадят тебе? Поэтому я здесь? – возмутился Саня.

– Да нее… Успокойся. Тебя оперируют, потому что у младшего брата Гринвича ровно такая же патология. Не помню… какая-то дрянь на стенке сердца, надо разрезать, удалять. Сложно все. Вот на тебе и тренируются.

– Сволочи! – пыхнул осветитель.

– Сволочи? Да тебя спасут, если Аллах того захочет! Все равно бы ты умер, – вскипела Зара.

– Так пусть бы брата первого резали!

– Ты в своем уме, дундук? – вскипела Зара. – Ты видел этого брата? Он же ангел!

– Чего это? – изумился Саня. – Я тоже, может, ангел.

– Ты говно по сравнению с ним, – бесхитростно ответила Зара. – Пойдем, я тебе его покажу.

– Куда?

– В палату. Он мой сосед.

– Так мы операцию пропустим!

– Не меряй наше время с часами живых.

– А мы что, мертвые?

– Еще не совсем. Мы в промежутке.

– Разве между жизнью и смертью есть промежуток?

– Еще какой! Целая пропасть. Только некоторые пролетают над ней незаметно, а другие спотыкаются и лежат на дне бесконечно долго. Идем!

Они поплыли вдоль потолочного плинтуса по длинному коридору с множеством дверей и остановились у палаты 261. Зара непонятно как оказалась внутри и позвала:

– Эй, кролик, сочись в замочную скважину, пока не умеешь проходить стены.

«Какой-то Льюис Кэрролл», – подумал Саня и попытался прошмыгнуть в то, что она называла скважиной.

– Да тут все замуровано! – возмутился он. – Двери открываются пластиковой картой!

– Вот тупой, ну спустись к щели на полу!

И правда, щель была огромной, и Саню буквально втянуло туда сквозняком. На кровати, весь в трубках и датчиках, лежал человек, совсем не похожий на ангела. Шрамированное, обожженное солнцем лицо, опущенные веки, синюшные губы. С херувимом его роднили разве что светлые, как у девчонки, завитки волос, прилипшие ко лбу и шее.