Любимый город

– Так точно, целая тыща. А среди линкоров она считается не очень большой. В двадцать втором, на Вашингтонской конференции, постановили линкоров свыше тридцати пяти тысяч не строить.

– Это что ж, капиталисты от усиления флота отказались?

– Побоялись, денег не хватит.

– Ну, да, все от себя отрывать не будут…

– Там скорее “не смогут”. Пусти слишком много на военный флот - рабочим совсем жрать нечего станет. А до такого они один раз дошли и теперь как огня боятся!

– Эк оно как. Тысяча танков… и пушка без малого как десять моих… Масштабы у вас, морячки…

– А ты как думал? Размах!

– Что же с таким размахом их японцы мало что не без штанов застали… в этом, как его мать, Пер… пир…

– Перл-Харборе. Ну, проспали их американцы. По морю, если умеючи, подкрасться можно очень незаметно.

– И как же ты по нему подкрадешься? Там чай прятаться не за что, ни холма, ни овражка.

– Зато большое. И вместо холмов острова, - карта океанского театра военных действий, с островами размером не более типографской точки, изъятая из очередного номера “Красной звезды”, уже красовалась над кондрашовской койкой, - Эскадра за сутки мало что не тысячу километров отмахать может. Это, считай, как отсюда до Стамбула и обратно. На полсуток потерял контакт - и все. А еще самолеты, их за полторы сотни километров выпустить можно. Вот японцы и подкрались…

– Погоди, ты ври, да не завирайся. Пароход до Стамбула, даже пассажирский, больше суток идет!

– То пассажирский. А военные корабли полным ходом за тридцать узлов дают - километров пятьдесят в час по вашим меркам, это которые большие. Мелкие - те быстрее. Туполевский глиссер и пятьдесят узлов может сделать, правда, недолго.

– А в километрах?

– На одну целую восемьсот пятьдесят две тысячных умножь.

– Ну ты задачи ставишь. Сам-то умножишь?

– На два умножу, одну десятую вычту, получится достаточно точно, - вместо Кондрашова ответил его сосед, штурманский электрик.
– Девяносто километров выходит. Это тебе не “левой-правой”, это скорость! Так что, если с умом подойти, то на картах у противника твой флот еще за тридевять земель, а по факту - уже под боком. А он и знать не знает. Спит Розита и не чует, что на ей матрос ночует!

– Да тише ты, не при сестричке же!

Верочка, слушавшая их спор, зажала себе рот ладонью, чтобы не рассмеяться в голос. Ей было больше весело, чем неловко, а рассуждения про океанские флоты - безумно интересны, потому она и старалась по возможности задержаться в палате на лишние пять минут всякий раз, когда заходил об этом разговор. Правда, вопросы задавать все-таки стеснялась.

***

С середины декабря Инкерман превратился в настоящий глаз бури. Он слышал громы всех орудий со всех направлений и напряженно ждал вестей со своих позиций. Уже отбросили немцев от Москвы, уже девиз нового, сорок второго года, прозвучал коротко и понятно: “С наступающим!” Но газеты и радио о наступлении в Крыму по-прежнему молчали. Только зима шла и шла своим чередом, капризная, как во всех приморских городах, терзала ущелье когтями снежных бурь, а когда они стихали, наползал от моря туман, оно курилось, как говорят здесь.

Сон по 4-5 часов в сутки и работа в режиме, по мирному времени немыслимом, всех делает похожими друг на друга. И два приятеля, недавних студента, скоро стали одинаково серыми от бессонницы, осунувшимися и хмурыми. Дежурили оба в соседних отделениях и Семененко, сообразив, что если присядет хоть на минуту, рискует моментально уснуть, воспользовался неожиданно тихой ночью и добрел проведать товарища. За регипсовой перегородкой, отделявшей палату от аптечного шкафа и стола, за которым обычно заполнялись истории болезни, уютно горела лампа, прикрытая полотенцем. У Зинченко еще хватало сил перечитывать свои конспекты, как минимум - листать.

– Я своих всех обошел, спят. Такая тишина в отделении, аж страшно. У тебя что?

– Вроде порядок… А чего страшно-то?

– Если тихо, непременно что-нибудь ночью случится. Или осложнение какое или срочно новых привезут. И не говори “вроде бы”. Не слышит тебя Алексей Петрович! Не медицинское это понятие, - Семененко чуть шатнуло от усталости и он тяжело оперся плечом о перегородку.

Приятель оставался невозмутим:

– Женя, не занудствуй. “Вроде бы” - это значит что полчаса назад был полный порядок. А вот если тебя дежурный врач не застанет на месте, оторвет голову. Наш Пират еще здесь между прочим.

– Все здесь… Ждем пока “добро” на эвакуацию дадут. У моря… погоды. Ты свежую сводку не слышал?

– Да что сводка, вон она, - Зинченко вытянул из-под тетрадей газету, - все то же, что и по радио - наступление на Юго-Западном фронте, про нас пока глухо. А вообще - бред пишут!
– он перешел на возмущенный шепот, чтобы не ругаться в голос.
– Вот, погляди, вечернее сообщение. За каким-то чертом пихают туда выдержку из письма какого-то фрица, как его на фронте вши донимают! Да хоть бы они его вместе с сапогами сожрали! Вот в сводке-то это зачем?

Он бы еще добавил что-то по поводу газеты и тех, кто так составляет сводки, но внезапно прислушался и вскочил:

– Допрыгались! Командир идет. Ох, сейчас будет тебе…

– Не тебе, а нам.

Но Астахов никому разноса устраивать не стал. На доклад обоих, что в отделениях все тихо, раненые спят, никаких изменений в состоянии не у кого не замечено, он только кивнул.

– Не тараторь, Зинченко. Я уже сам все увидел. Следующие два часа я здесь, в ординаторской. Если что - сразу ко мне. После - докладывать и дежурному врачу, и мне. Буду спать - разбудить, ясно? По любому поводу. Лучше вы лишний раз меня поднимете, чем что-то прохлопаете. Семененко, живо на пост. Если нечем занять голову и руки - вяжи узлы, как я вчера показывал. Пока ты больше нитки рвешь. Кстати, к тебе это тоже относится. Никому из вас простого шва все еще не доверишь. Значит брать и учиться. А наступление будет, недолго ждать осталось.

– Есть, учиться вязать узлы, - Зинченко сморгнул устало, он слишком выдохся даже для того, чтобы огорчиться.
– А про наступление… товарищ военврач третьего ранга, вы это точно знаете?

– Спиной чую. Думаешь, я его не жду? А если по уму, то ты же наверху сегодня был. Чья артиллерия большей частью слышна? Правильно, наша. Выдыхаются фрицы. А этот “совет в Филях” отставить. Почты не было сегодня?

– Не было. Да нам и писать-то некому, - ответил за приятеля Семененко.
– Мои в Одессе остались, а его все тут, на комбинате.

При упоминании об Одессе командир нахмурился, будто что-то слишком уж нерадостное припомнил.

– Значит, нет… Ладно, тогда оба по местам.

***

В “кубрике” начсостава, куда Астахов спустя еще три часа добрел по коридорам, чуть не держась за стену (смены быстро доросли с 12 часов до полных 16), было почти пусто. Коллеги были в основном на смене, двое спали. За столом, под лампой с самодельным газетным абажуром, Огнев, в нижней рубахе, без гимнастерки, сидел над книгами, готовясь к новой лекции “Инкерманского университета”. На стене за его спиной висел самодельный плакат, еще вчера его не было: Дед Мороз с автоматом в руках гнал прочь тощих, оборванных фрицев, похожих на чертей. Под его распахнутой шубой красовалась тельняшка. “С наступающим!”

– Прижала нас погода, - сходу произнес Астахов и тяжело опустился на свою койку, - Сначала ждали, полчаса назад приказ - отставить до завтрашней ночи.

– Ты чай бери, и хлеб. А то знаю я тебя, опять небось без ужина.

Термос литров на пять, один на весь кубрик, держали на столе как раз для таких случаев, как и специально оставленный от ужина хлеб, прикрытый домашним вышитым полотенцем.

– Кто дежурит в послеоперационной?
– спросил Огнев, не поднимая глаз от книги.

– Левичева, наша святая Марья Константиновна. Отчиталась, что и как. Еще и поесть заставила. Хотя бы тут я спокоен. А отделения, два в раз, остались на моих гвардейцев.