Любимый город
Шрифт:
– Это кто такой будет?
– Монах был такой в Средние века. Нетривиальный человек. Настолько задумался о ранах Иисусовых, что на руках стигматы открылись.
– А что, такое в самом деле бывает? Я еще с института удивлялся, человек, конечно, на многое способен, но не легенда ли?
– Редко. Очень себе внушить нужно. А когда он весь монастырь своими проповедями замучал, то птицам небесным проповедовать стал.
– Птицам… Когда я после всей этой свистопляски в травматологию устраивался, меня главврач пообещал собственноручно в бухте утопить, если спирт от меня учует иначе чем для дезинфекции. Будешь, говорит, русалкам санпросвет устраивать, - Астахов усмехнулся невесело и продолжил.
– Отхватил я, понятно, по всем статьям. Сначала по служебной линии, на берег списали - отдышаться не успел, затем по партийной влетело по
Хуже всего, еще и с родней поругался. Мишке, старшему, как раз аттестация светила, ему бы еще тогда, в тридцать пятом под командование корабль доверили, а тут нате вам - родного брата заставили партбилет на стол. И за что! Словом, братцы меня чуть не побили за тот рейс. Да что там, сейчас бы глянул - сам бы себе по уху съездил!
А тут еще в довершении всех бед местная балаклавская газета статью тиснула о нашем плавании. Такую, что знал бы автора - поговорил бы с ним по-мужски. Но, видать, у них случаи разные бывали, статья вышла с двумя буквами вместо подписи. Много крови они мне тогда попортили. С тех пор и не люблю эту братию. Но дальше вышло худо, - лицо его стало строгим и совсем печальным.
– Хочешь - не хочешь, а жить-то надо. Зачем-то же я учился, профессию получал... А тут вышло, что никому я и даром не сдался. В Севастополе меня с такой анкетой даже на “скорую”не взяли. Помыкался с месяц - глухо. Думаю, ну все, если сейчас никуда не устроюсь, уеду к чертовой матери куда-нибудь в колхоз. На селе никогда кадров в достатке нет, возьмут, куда денутся. Напоследок пошел в нашу балаклавскую райбольницу, которую я до сих пор обходил стороной из-за газетчиков. Балаклава же маленькая, все всех знают. Пройдешь по улице - тебе даже кошки вслед ехидно улыбаются.
Кадровик смотрит с подозрением и предлагает приходить через недельку. Ну, думаю, приду, а мне Стамбул и припомнят! Не выдержал, сорвался на него, что вы мне, мол, душу мытарите. Не нужен - так сразу и скажите! Или уж берите санитаром, раз как врач я вам не гожусь. Вот тут я своего начальника в первый раз и увидал. Зав травматологическим отделением, Лев Иванович Куприянов. Он, считай, спас меня тогда. Сначала, правда, пропесочил не хуже капитана: это как же, говорит, понимать? На тебя, сукиного сына, шесть лет народные деньги тратили, учили тебя и для чего? Нет уж, ты мне тут не шуми, а давай выкладывай все как есть - что ты натворить успел и с чем сюда пришел. Я ему было про газету, вся Балаклава мол и так знает. А он: газету каждый дурак прочитать может, а написать - тем более. Ты мне сам доложи, что и как. Первый человек был, который выслушал, и ни разу не перебил, пока я ему про рейс наш докладывал.
Ладно, говорит, если ты в профессии человек не случайный, то помогу. Приходи завтра в восемь утра, поглядим, что ты такое. Так и остался. Со временем и с родней помирился. И с женой помирился бы, но она же у меня была красавица, через полгода снова замуж вышла… Эх… Грозились меня в Одессу послать, повышать квалификацию. А тут, - он задумался, коснулся пальцами лба, где шрам над бровью, - нате вам. Приехали.
– Смотрю, ваш завотделением был человек выдающийся. Где же он сейчас? Тоже призвали?
– Не дожил он. Как раз в мае и проводили. Инфаркт. Ему под семьдесят было. Вся Балаклава хоронила.
– Значит, я за него еще раз вопрос подниму. Он в тебя поверил тогда, и не зря поверил. А сейчас мы все совсем другой меркой померяем. Чтоб меньше формальности и больше дела. Гервера бы еще найти…
Огнев отложил тетрадь, бросил взгляд на немые, звукомаскированные ходики. Через пятнадцать минут ему надо быть на дежурстве.
О восстановлении в партии говорить, безусловно, надо, размышлял он, уже шагая по коридору. И именно сейчас. Но здесь была своя загвоздка, и этими сомнениями Огнев с товарищем делиться, разумеется, не стал. Товарищ парторг. Безусловно, честный и хороший человек, старый большевик. Но ригорист каких поискать! Вероятно, и в молодости был таков. Он оступившемуся шесть лет назад товарищу скорее бы драку с американцами на почве классовой борьбы простил, чем аморалку. Строг, порой без меры строг. Девчата эту строгость на себе уже в полный рост ощутили. Любой лишний знак внимания со стороны выздоравливающего к какой-нибудь санитарке товарищ парторг воспринимал так, будто у него пытались соблазнить родную дочь!
Трудно будет с таким говорить, очень трудно. “Где Гервер, когда он так нужен?”***
"О, счастья не ищи ты в высоте небесной..." Как звучал когда-то такой же звонкий голос в жарком свете ламп на огромной сцене. Когда только? Сейчас и не вспомнишь. Где-то перед отъездом в гарнизон, в Москве, еще до Финской.
Как много мы действительно успели позабыть за эти месяцы. И где-то же сейчас существует Москва, Большой театр. Бегут по улицам трамваи и наверное даже опять работает метро. Теперь-то точно работает, не бомбят.
Недавно приезжала кинопередвижка, и в хронике мелькнул на мгновение его дом, окруженный противотанковыми ежами. Вот такой привет из родного города. А концерта он не застал, не до того было. Только голос Сильвы, подхваченный гулким эхом - в главном коридоре очень высокий потолок. "О, счастья не ищи..." С концерта неделя прошла, а все еще кружится в голове этот голос, навевает воспоминания.
Ночь и день под землей различаются только по тому, сколько лампочек светит. Сейчас в палатах темно, только на посту за перегородкой зеленое пятно света. Дежурный фельдшер, сегодня это несокрушимая Мария Константиновна, неслышно ступая обходит палату, иногда подсвечивая себе фонариком. И, чтобы не тревожить спящих, прикрывает его стекло ладонью.
"Англичане звали Флоренс Найтингейл "леди с лампой". Вот наша "леди с лампой" образца 1941/14 года. В неверном свете, приглушенном ладонью, в белом платке-апостольнике на старый манер, она выглядит призраком той еще, Империалистической, тень, и после смерти помнящая о долге. Черт! Лезет же в голову всякая мистика".
– Все в порядке, коллега?
– Точно так. В полном, - она чуть склонила голову.
Эта старорежимная, несколько неуместная по нынешним временам церемонность, с которой Левичева всегда держалась, грела душу. Она неизбежно напоминала о прошлом, о юности и таких же бессонных ночах в госпитале. Казалось бы - что хорошего можно вспомнить об Империалистической? Но молодость всегда остается молодостью, на какое бы время не выпала.
Привезли газеты - сразу за несколько дней. Первый же номер наступившего года - как подарок, наши освободили Калугу! На последней странице - статья Эренбурга: "Волхвы и народы смотрят на звезды Кремля: "С новым годом - эти привычные слова звучат теперь по-иному: в них надежда измученного человечества. Люди мечтают о мире, о хлебе, о свободе, и новый год сулит им счастье".
"Звучит как рождественский гимн, - подумал он.
– А ведь по сути это он и есть. В этом году у Вифлеемской звезды пять лучей и она красного цвета”.
Глава 8. Инкерман. Февраль 1942 года
К предстоящему концерту отнеслись необычайно серьезно, к нему готовились с такой тщательностью, с какой должен штаб фронта готовиться к наступлению. Постепенно идея увлекла всех, до старшего начсостава включительно. Тем более, что для Натальи Максимовны отыскалась гитара. Оказалось, она прекрасно поет романсы, ничуть не хуже приезжавших недавно артистов. Командование послушало и с тех пор периодически интересовалось, как дела.
Часть забот о костюмах взяла на себя швейная мастерская. Ромео и Джульетту, гвоздь программы, одевали собственными силами. Платье для Верочки раздобыла Наталья Максимовна из своих гражданских запасов. При первой примерке выяснилось, что в этот наряд Джульетту можно завернуть два раза. “Так, здесь мы его поясом подхватим, - вслух размышляла Вера, пытаясь разглядеть себя в карманное зеркальце, - а вот как быть с подолом?”
– Не надо ничего подхватывать, - Колесник, очень вдохновленная идеей со спектаклем, сама взялась наряжать Джульетту, - Я тебе его ушью и нигде больше такой Джульетты не будет, как у нас! Стой смирно, дай булавками заколоть. Здесь складку заложим, здесь просто отрежем, здесь посадим по фигуре за счет собственных тканей. Уж не думаешь ли ты, девочка, что я - и вдруг не умею шить?
Яша выучил наконец роль и больше того, прочел пьесу целиком. До сих пор он знал, чем дело кончится, только в пересказе. “Все-таки, это очень неправильно!
– говорил он Верочке на очередной репетиции. Он по-прежнему смущался и избегал встречаться с ней глазами, но о прочитанном нашел силы высказаться, - Он не должен был травиться! Получается, погибли оба даже не из-за родственников, а из-за собственной глупости.”
– Глупости?
– Вера так удивилась, что даже не сумела обидеться за великого трагика.