Любимый город

– Вера, не надо, милая! Уж здесь-то что случиться может?
– Оля отчаянно замотала головой.
– Пока мы все рядом, фронт держится.

– Рядом. На разгрузке тогда тоже рядом были, - та тоже помотала головой, словно стряхивая что-то.
– На то и война, что может случиться абсолютно все. Я только теперь это поняла. И не думать об этом не могу ни минуточки! Только не считай, что я паникер какой-то там! Просто понимаешь… Каждый раз, когда вечером после смены идем на ужин, я смотрю на тех, кто рядом, и думаю: кто и где будет через месяц? А через полгода? Кто войну переживет и сможет вспомнить… вот этот день хотя бы? Нет, я за себя не боюсь, нисколько. Но понимать это…

– И не бойся. За других - тоже не бойся, - Раиса обняла обеих подруг.

– Ох, девочки-девочки… Никто не знает, что будет, но нельзя нам бояться. Иначе для дела сил не останется, - говорила она и чувствовала, как в глазах закипают слезы.
– Бояться - нельзя. Плакать сейчас - можно.

На это “можно” будто плотину прорвало. Обе уткнулись ей в рукава и заревели в голос. Раиса и не пыталась их утешать, пусть выплачутся, хуже нет, чем стиснуть зубами собственную боль. Пусть. Им можно. Гладила по голове то одну, то другую, и чуть не до крови кусала губы. Ей раскисать нельзя все равно. Уж сейчас - так точно.

Сама собой вставала перед глазами дорога под Уманью и неприметная могила в перелеске. Вот, схоронили Данилова по-человечески, а толку? Не сыскать ведь потом будет. А кого из тех, кому Раиса сама глаза закрыла, она хотя бы по именам помнит?

И где сейчас те, с кем ненадолго свела война, живы ли? Старший лейтенант, с которым отряд из окружения вышел. Старшина, что учил ее наган чистить, Валя эта непутевая. Младший военюрист, девушка-машинистка, начфин со своим сейфом… Да хоть Парамонова, благодаря которой Раиса на фронт попала и до Крыма дотопала. Жива ли еще товарищ сержант? Кажется, вот в том и есть самое худое, что смерть на войне становится вещью привычной и всечасно близкой. Это не старуха с косой, как ее рисуют, а просто еще одно явление природы. Как буря или град. Где ударит, там не ухоронишься, хоть три раза под землю заройся!

– Вот где вы отыскались, товарищи, - Огнев появился почти неслышно. Быстро снял шинель, накинул Оле на плечи.
– Васильева, почему в такую погоду в одной гимнастерке?

Оля сглотнула, вытерла слезы и быстро поднялась:

– Товарищ военврач третьего ранга, разрешите обратиться?

– Обращайтесь.

– Вы сказали тогда, что наши… отошли на Керчь. Все, - она мотнула головой, смаргивая вновь подступившие слезы.
– Это вас кто-то обнадежил? Кто?

– Никто, - ответил он негромко.
– Обнадежил вас, - запнулся на секунду, словно выталкивая слово, - я. Так надо было.

– Надо?
– переспросила Оля с недоумением и болью и даже отступила на полшага.
– Зачем? Мы ведь все равно все узнали… Вы уверены? Только говорите правду! Уверены?

– Да, уверен, - голос его вновь сделался спокоен, но Раиса скорее почувствовала, чем услышала за этими словами настоящую боль.
– Ты сядь, Оля, не стой на ветру, - та деревянно опустилась на камень рядом с Верой, командир устроился с краю, ближе всех к обрыву и продолжил, так же негромко, но твердо.
– Я с самого начала понимал, что те две машины - скорее всего наши. Но вы - мой личный состав. Моя задача была не просто вывести вас из окружения, но и вернуть в работу. А после такого перехода даже втянутые в марши бойцы могут выйти из строя. Суток на трое. Вам нужны были силы.

– А сейчас?

– Сейчас вы знаете правду. Любая правда лучше неведения. Вообще страшнее неведения - нет ничего. Вы бы сами себя изнутри сгрызли, измучили, ища ответ.

– А что с остальными?
– быстро спросила Вера.
– Только правду говорите! Правду! Вы знаете, что с ними?

– Нет. И никто пока не знает. Но Астахов, как я понял, на полчаса примерно отстал от колонны. Значит, у них был хороший шанс либо свернуть на другую дорогу, либо заметить дым. Я знаю Степана Григорьевича не первый десяток лет. Человек волевой, опытный. С пехотным опытом в том числе. Если кто и сумеет вывести людей в такой ситуации - так это он. И вот что, товарищи, хуже безвестия трудно что-то придумать, поэтому кто домой пока не написал - напишите. На всех нас могли уже похоронки отправить.

– А вы?
– спросили Раиса, Оля и Вера в один голос.

– А я - еще в Золотой Балке написал. Вам тогда не сказал - виноват, устал очень. И хватит вам на ветру сидеть, померзнете, простудитесь. А нам работать надо.

Все еще всхлипывая, девушки пошли внутрь. Оля задержалась, возвращая шинель командиру.

– Как он? Только… только правду. Пожалуйста.

– Поправляется, Оленька, поправляется. Прогноз, с осторожностью, благоприятный. Самое опасное время по расхождению швов прошли. Если теперь не образуется спаек - будет совсем как новенький. Честное слово.

– Спасибо!
– совершенно неожиданно Оля поцеловала Огнева в щеку и убежала, совсем как девочка.

“Тянул ты, товарищ командир, с извещением личного состава, вот и дотянул”, - укорил себя Алексей. Говоря о Денисенко, он был предельно честен. В донских степях в Гражданскую Степан из многих переделок вышел. Да только немцы - не деникинцы, так что все могло обернуться и боем, неравным. Еще как могло. Второй пулемет при них оставался. Будем надеяться… “Но это тебе не “шошей” банду пугать! Эх, Степа, бедовая твоя голова… Цела ли? И ум, и опыт, и воля не спасут от шального осколка, мессера-охотника или заметившей пыль от колонны разведки на мотоциклах. Хорошо, раненых почти всех раньше отправили. Если что - переформируют дивизию, сформируют новый медсанбат, найдут персонал… Такая вот диалектика - нас у Родины много. Найдется, кому встать на пост. А друг у друга - мало. И хватит об этом, когда узнаем - тогда и узнаем. А то получается будто каждые десять минут температуру меряю…”

***

Вынужденную неподвижность Астахов компенсировал учебой. Целый день читал, делал выписки, а, когда у Огнева выдавались полчаса дойти до коллеги - обсуждал выписанное. Особенно остро, разумеется, вопрос раннего вставания после операции. Опыт наиболее смелых хирургов, чуть ли не на второй день отправлявших полостных домой пешком, начал интересовать раненого до крайности. Как часто бывает с людьми сильными и крепкими, он с трудом мирился со временной беспомощностью и легче сносил боль, чем слабость, особенно на первых порах, когда пять шагов от постели до двери выматывали, как пеший марш по гористой местности.

В таких случаях медицинское образование скорее осложняет общий анамнез. Если бы не вся серьезность положения, то, наверное, было бы смешно видеть, как Астахов, словно большой ребенок родителей, пытается убедить одного врача уговорить другого.

Но выходило сложно. Огнев, наглядевшийся еще в Гражданскую разного, подобных взглядов решительно не разделял. А в качестве главного калибра вообще обратился к истории, использовал опыт англо-бурской, когда пошедшие на поправку раненые выписывались досрочно и умирали по дороге из госпиталя от вторичного кровотечения, и рекомендовал ограничиваться для начала неутомительными прогулками раз в день по десять шагов. Обозванный “белым дикарем”, Астахов гордо отвернулся к книгам, решив, видимо, дождаться появления другого врача.

Но Колесник всех этих "прогрессивных идей" и до войны не одобряла. И вот тут совсем нашла коса на камень: спорить с ней не выходило вообще. Бывшей завотделением было нетрудно призвать к порядку кого угодно, хоть электриков, хоть коллегу.

– Черт возьми, дорогая Наталья Максимовна! На вашем поле я с вами и не спорю, но то мирное время. И одно дело роженица, другое дело здоровый лоб тридцати пяти лет от роду!

– На счет "здорового", коллега, я бы подождала... Хотя бы пока швы не снимут.