Люблю и ненавижу

Ведь все фильмы Владимира Хотиненко – это мужские истории; герои его картин, к тому же, мужчины беспокойные, ищущие, тревожные, и времена им достались нелучшие для выявления мужественности. Впрочем, двое мужиков из знаменитого перестроечного фильма Хотиненко «Зеркало для героя» (сценарий Надежды Кожушаной) попали однажды в заколдованный советский день 1949-го года и поняли, что изменить жизнь невозможно, во всяком случае, не обычными человеческими средствами. Хочется ведь быть сильным, ясным, положительным, хочется выправлять хотя бы близлежащую действительность, но никак не выходит. Могучая враждебная сила (а она носит разнообразные маски и любит себя называть всякими именами, например, исторически сложившимся укладом) парализует индивидуальную волю. Казалось бы – ни большой войны, ни массовых репрессий, ни ужасных катаклизмов, всего-то надо работать да семью содержать в порядке. Но не получается – ни у поэта Макарова («Макаров»), купившего одноименный пистолет и разрушившего свою психику, ни у деревенского паренька Коли Иванова, принявшего ислам как защиту от родимого свинства («Мусульманин») (оба фильма сняты по сценарию Валерия Залотухи). Жизнь перемалывает героев и делает это отчетливо и методически. Можно сказать, что они сами виноваты, но отчего-то винить их неохота, настолько они одиноки и беззащитны. Ни государства, ни общества, ни трудового коллектива – живи как хочешь. А как хотеть-то? И где враг? Окончательно распавшегося и заплутавшего героя Хотиненко показал в картине «Страстной бульвар», и это было совсем уж мучительное и тяжелое произведение. Энергичный режиссер, который с легкостью вписался бы в когорту твердокаменных советских кинематографистов, создававших будни Петровки, 38 и праздники далекой гражданской войны, энергично возился с распадом постсоветского мужчины, но радости это ему явно не приносило. Невеселые ребята ходили и ходят по современной России. Неудивительно, что в поисках героя кинематографисты снаряжают экспедиции в другие времена и пространства или же честно придумывают миражи, как Балабанов придумал фантом «брата», а продюсер Капица наворожил «ментов» и «агента национальной безопасности». Герой – существо бескорыстное, не может быть героем художественного произведения личность, готовая удавить ближнего за копейку («Скупой» Мольера исчерпал возможности подобного героя). Но именно такие личности составляют активный массив нашего общества. О какой мужественности тут может идти речь? О чем вообще петь, писать романы, пьесы и стихи? Мужчина, измеряющийся деньгами, не пригоден для искусства. Значит – приходится отрываться от грешной земли, искать мужчин в облаках, на воде, под землей, под водой, среди тех, кому отвага, доблесть и бескорыстие положены по штатному расписанию. «Любите, девушки, простых романтиков, отважных летчиков и моряков», как поет Валерий Сюткин. А Владимир Хотиненко решил отвести душу с подводниками, в мире, где, казалось бы, все человеческие качества идут по своей настоящей цене.

Я давно заметила: чем увереннее и однозначнее рассуждает мужчина, занимающийся любым видом публичной деятельности, тем сложнее и путанее настоящие мотивы его поступков; а уж если он произносит кошмарное мужское «я убежден, что…» – пиши пропало, ни в чем он на самом деле не убежден. Нет, я ничуть не сомневаюсь в любви Хотиненко к героям картины. Плоть военно-морского быта показана так аппетитно, так привлекательно. Но вот сон одного из героев. Под марш «Прощание славянки» бравые парни в ослепительно белой парадной форме строевым шагом погружаются в море. «Где же лодка?». «А мы и без лодки!» – весело отвечает упрямый командир (Андрей Краско). Пафос вроде бы доведен до предела – и тут же превращен в свою противоположность, в трагический абсурд. В абсурд превращается и вся история «72 метров» – история дикой, бессмысленной гибели.

Подводный флот означает реальную мощь государства. Если государство позволяет себе иметь нищих офицеров – такое государство надо срочно закрывать и отдавать под контроль мирового сообщества. Оно безумно. Офицер Краузе (Сергей Гармаш), который не может достойно содержать семью и оттого в состоянии депрессии не удосужился проверить спасательные костюмы, – вполне реален, хоть и слабо сделан по драматургии. Офицер Орлов (Марат Башаров), прибывший на борт после многодневного запоя, командир, приходится напоминать в критическую минуту, что он обязан по уставу защищать гражданское население, – тоже реален. Русские офицеры, которые считают возможным для себя принести присягу самостийной Украине, – реальны не меньше. Так же, как полное отсутствие реакции руководства на исчезновение лодки из поля зрения – ладно, дескать, обойдется – и проведение учений в районе, нашпигованном минами. Получается, что главный подвиг команды «Славянки» – это спасение единственного гражданского лица, врача Черненко (Сергей Маковецкий), которому отдали единственный же оказавшийся в исправности защитный костюм. Маковецкого мы не вчера узнали и поверить в то, что этот чертушка олицетворяет гражданское население не в состоянии. Это, конечно, инопланетянин, явившийся проверить землян на излом и сжатие. Неуместность его пребывания на подлодке еще более обостряет абсурд картины, где самые обаятельные актеры страны (не хватает только Пореченкова), разнообразно погружаясь в воду, показывают, что в России еще остались мужчины, пригодные для героической гибели.

Итак, действительность, на которую бросает густую зловещую тень история «Курска» – это одно. А мечты Хотиненко о дружном и веселом мужском военном братстве – другое. Посредине – визуальный монстр «72 метров» с рекордным числом драматургических и актерских ошибок (думаю, не та психофизика у людей на грани смерти, нет расхлябанности, как в картине, где кажется порой, будто актеры не на глубине, а в сауне). Но дело не в этом. Фильм и не мог получиться непротиворечивым. Потому что мечты мечтами, а жизнь жизнью. Ведь в нашей стране о наличии положительной мужской энергетики мы узнаем только из телевизионных отчетов о катастрофах. Они там обычно бродят по развалинам, которые устроили не-мужчины. А в остальное время приходится любоваться на муляжи, ибо профессиональные лжецы и казнокрады, убийцы и корыстолюбцы мужчинами – в высоком, Божественном смысле слова – не являются.

Плохие времена для жанрового кино. Плохие времена для мужчин

2004 г.

Письмо Марине Дмитревской о сущности национального

Дорогая Марина!

Хотела начать своё письмецо с невинной шутки – дескать, приветствую вас как русская женщина русскую женщину и хочу поделиться мыслями о формах и смыслах современного бытования национального в искусстве. Да вовремя спохватилась. Какие уж тут шутки, когда нас до того довели, что при слове «национальное» начинаешь нервно озираться и поворачивать глаза зрачками в душу: не завёлся ли там червь шовинизма или, напротив того, гиперкритицизма… По тонкому льду ходим. Скажешь: Родина, тут же вылезают рожки какого-нибудь блока «Родина», с которым мы ведь с вами на одном поле мечтать не сядем, не правда ли? Но как раз та область, о которой я и хотела завести разговор, в сущности, безразлична к национальной принадлежности рассуждающего о ней. Она – достояние всего мира, и мир вправе судить о ней и ею дорожить. Это то, что мы называем «колоритом», это – национальная индивидуальность в эстетическом измерении, то, что нация выработала неподражаемого и ей одной принадлежащего, это мифы, сказки, легенды, песни, формы быта, типы празднества, и тьма прочих особенностей. Как-то А.Н.Сокуров в частной беседе сказал, что ему ужасно нравится всё сугубо национальное, ярко– характерное – чисто немецкое, чисто русское, чисто японское, и, разумеется, он в этом не одинок. Приезжая в любую страну, человек желает увидеть её неповторимый колорит, и многие эстетические победы национального духа давно стали всеобщим достоянием. Вот Англия создала образ «джентльмена» – и разве только ей он теперь принадлежит? Да мы все обожаем этого самого «джентльмена» и хотим, чтоб он был вечно. Мой сын Сева плакал, когда Великобритания отказалась от своей традиционной системы, мер и весов и перешла на метрическую, и я его понимаю. Как! Расстаться с мечтой когда-нибудь пройти три мили, чтобы спросить в таверне «Белый конь» полпинты эля?! Никогда не плюнуть на шесть ярдов? Никому не пожелать семь футов под килем? Ужасно.

Национальное как индивидуальность народа, его эстетического облика и его истории, не может не быть одним из источников вдохновения для всех искусств. Русским повезло в Девятнадцатом столетии. К ним слетелся целый сонм богов и героев, чтобы создать в слове, музыке и образах дивную Россию. Эту Россию любить никогда не стыдно и не опасно. Её любит весь просвещённый мир. Ту Россию, где Татьяна пишет письмо в спаленке, девочка Снегурочка бежит к озеру просить у мамы-Весны дар любви, озябший князь Мышкин прибывает в Петербург исправлять падший мир, купеческая жена жалеет, что люди не летают, как птицы, где золотой петушок, три богатыря, дед Мазай и зайцы, корабельный лес, Садко в подводном царстве, девятый вал, Борис Годунов, Иван Сусанин, Максим Максимыч… Честно говоря, Марина, если у человека, который сейчас в нашей стране занимается искусством, этой России нет в душе, и она не светит ему и никак его не греет – я не понимаю, в чём смысл его деятельности. Особенно, если он берётся, к примеру, ставить русские пьесы из той России или исполнять оперы оттуда. Оттуда, где слово творило и отвергало, а не выслуживалось и выпендривалось, где звуки шли в душу, напоминая о царстве гармонии, где помнили об искусстве как о служении, а не голом самоутверждении.

В последнее время несколько раз, вразрез с профессиональным долгом, мне приходилось покидать театр, не досидев до конца действия. Я ухожу с премьерных спектаклей Мариинского театра, с русских опер. Для человека с острым и развитым чувством национального видеть новую «Снегурочку» Римского-Корсакова или современного «Ивана Сусанина» Глинки – мучительно, невыносимо. И довольно грустно читать после этого изверченные-закрученные тексты лукавцев, которые что-то там отыскивают необычайно новаторское и потрясающе осмысленное.

Все оперные критики обеих столиц занимают примерно половину одного ряда партера. Вот цель усилий постановщиков новой русской оперы – понравиться испорченному вкусу двадцати пяти человек. А дальше – целый зал обыкновенный людей, не знатоков и не профанов, которые что-то видели, что-то слышали, что-то читали. Им не нужны пряности, им нужна вкусная и здоровая пища, которую для них припасли когда-то Глинка и Римский-Корсаков. Они пришли на русскую оперу – и звуки, которые они услышат, наверное, совпадут с желаемым. Но не действие. То, что происходит на сцене – фантастично полной своей бессмысленностью.

«Жизнь за царя» («Иван Сусанин») Глинки, постановка и оформление Дмитрия Чернякова. Спектакль начинается с того, что Сусанин строгает доску рубанком, а сверху висит чешская трёхрожковая люстра. Все детали (хлипкие дачные двери, к примеру) указывают – перед нами шесть соток времён Брежнева. На сцене – белый гипсовый муляж рогатого лося, типа как в пансионате «Заря» советских времён. Так, но если перед нами шесть соток и 74 год, то кто захватил Кремль? Там ведь у Глинки– поляки. Скажете тоже – поляки, не поляки, а так… вообще кто-то. Художественные образы врагов.

– Но Смутное время… – начинаете вы терять разум, – было же Смутное время, польское нашествие, был костромской крестьянин Сусанин, были Минин и Пожарский, всё это было…

– Да ладно вам, – усмехается кто-то. – Чего ещё всё это старьё трепать? Какое такое ополчение, ничего этого не было. Сидят придурки, бывшие совки на шести сотках в ветхом тряпье, и всё. Рабы и дураки.

Вот как хотите, Марина, но я это – ненавижу. Взять здоровую, аппетитную, пышную как свежий хлеб оперу, где всё устройство-то здоровое, бодрое, побуждающее к величавому и полнозвучному существованию – и превратить в скучное, некрасивое, бессмысленное, противное отсутствием всякой системы нравственных ценностей зрелище. Такое впечатление, кстати, что у Чернякова – цветоаномалия, так омерзителен его черно-серо-белый мир. Если для человека война 1612-го года, Смутное время, из которого ценой великого подвига когда-то выбрался народ, и сам этот народ, и прошлое России – всё это пустой звук, то пусть этот человек напишет красно-золотыми буквами на стене своей новой квартиры, которую он купил на гонорары от издевательства над классикой: «НЕ СТАВЬ ГЛИНКУ! ЗАБУДЬ ПРО ОСТРОВСКОГО! ВООБЩЕ ОТОЙДИ ОТ РУССКОЙ ОПЕРЫ И РУССКОЙ ДРАМЫ!»

Знаете, Марина, когда только открылся занавес и я увидела, как Сусанин строгает доску, я выругалась тихо и сказала: «ну, пошла, блин, режиссура». Я сразу хотела уйти. Поскольку творчество Чернякова я возненавидела с первого взгляда, со «Сказания о граде Китеже» Римского-Корсакова, которое режиссёр поставил пару лет назад. Там было абсолютно то же самое – народ в новостройках и на шести сотках, убогая серая толпа, ничтожные герои, тусклые вылинявшие краски, птицы Сирин, Гамаюн и Феникс – в виде замотанных в платки баб. У Чернякова начисто отшиблено эстетическое чувство национального. Он не понимает и не чувствует прелести русских мифов, сказок, чудных легенд, их самоцветной красочности, их обаяния. Он помнит, наверное, своё детство на убогой даче – про это и ставит. Такой реалист. Может, всё-таки тогда взять для «творчества» Петрушевскую, Сорокина, ещё чего-нибудь – но оставить навеки вечные Римского-Корсакова и Глинку в покое? Они заслужили.