Любопытство - не порок, но оно наказуемо

– Но тогда, как?.. – не смог я сформировать дельную мысль.

– Хочешь узнать, почему тогда я не с ней? – продолжал ласково смотреть на меня мужчина. – Потому что она умерла, а такие, как мы, не умирают сами. Нас могут только убить. Запомни это, Женечка. Мы - как многовековые статуи, место которой может занять только другая, более сильная, зверская и до невозможности прочная.

Я кивнул, принимая его слова как должное.

– Но Вы сказали «женаты»… Будто она до сих пор жива, - заметил я.

– Потому что это была одна единственная любовь на всю жизнь, - произнес он и подал сигнал начала урока.

Небольшое пыльное помещение, внутрь которого проникает разве что потерявшийся от остального косяка луч. Коробки по углам, к которым приткнулись бамбуковые палки, оставшиеся после последнего задания, самые необходимые предметы мебели вроде пары стульев, стола и постели. И в этой темноте начинается танец смерти, где каждое движение отдается в сердце отзвуком скрежета секиры женщины в черном.

Выпад вперед ладонью, но вовремя поставленный блок останавливает болезненный удар. Ухмылка касается моих губ, потому что все это так обычно и просто, что в голове в одно мгновение складывается куда более продуманный план по захвату очередного первенства в битве. Раздвигаю ноги, почти садясь на шпагат, прогибаюсь в спине так, чтобы ладони касались пола, и прежде, чем стопа учителя касается колен, поднимаю нижние конечности в воздух. Улыбка не сходит с лица, и когда следующий удар метит по рукам, подпрыгиваю и ухожу кувырком назад.

– Это все очень показательно, Евгений, но когда мы начнем драться? – интересуется учитель, пока я, наконец, принимаю вертикальное положение, приподняв бровь.

Я облокачиваюсь о стол и не сразу понимаю, что мужчина уже рядом со мной. Первый удар ладонью приходится по груди, и боль неприятными волнами расходится по клеткам, но это отрезвляет разум и тело, так что следующий замах блокирован и перенаправлен на самого противника. Провожу пару спокойных мгновений, чтобы успокоить дыхание и нормализовать ритм сердца, после чего нападаю, метя в самые болезненные точки, ведь мне стоит вернуть это очко в руки учителя, а не оставлять все, как есть.

Кровь, появившаяся на устах, будоражит, а ее привкус манит своей мистичностью и такой нереальностью, что действительность меркнет. Жар тела, пот, спокойствие в действиях и уверенность, что тебе смогут дать отпор, не получив серьезных ран, безумно манит своим горьким запахом. С остальной частью человечества вот так не поиграешь, не загремев потом в тюрьму за убийство!

Нападаю, сначала метя в область лица, а потом наклоняюсь и сбиваю с ног. Пусть этот маневр и удается лишь с третьей попытки в бою, но это приносит небывалое ликование, после которого каждый удар становится чем-то сродни продолжению тела…

Ударяю ступней о живот, отбрасывая мужчину назад, сам ухмыляюсь, будоража мысли сладкой истомой настоящей драки. Подбегаю к столу, легко подпрыгивая на него, и тут же с высоты взгромождаюсь уже на плечи учителю, ничуть не раня, а играя со своей жертвой. Не проходит и доли секунды, как я оказываюсь позади, на одном колене, чтобы коснуться боковой стороной ладони пустоты, ведь мужчина уже сам оказывается на возвышенности, а мне приходится отходить назад.

Выпад, удар, разворот, полет души и тела. Разминание шеи и легкий щелчок где-то там, на подсознательном уровне, что все становится серьезней, а учитель давно уже метит в самые опасные точки, будто желает убить… Вынуждает относиться ко всему с пущей важностью и атаковать по-настоящему, бурля кровью на самом острие ножа.

В какой момент у меня в руках оказывается бамбуковая палка? Когда я успеваю обломать один ее конец об колено так, чтобы он стал острым? Как так случается, что учитель оказывается менее сильным, чем я?..

Любой предмет в руках подобного мне становится смертельным оружием вне зависимости от того, для чего оно нужно в реальной жизни.

Так что, играя палкой в руке и перекручивая ее меж тела на манер того, как тискаются в фильмах девушки с их любимыми плюшевыми игрушками, я, показав часть своего мастерства владения подобными предметами, кидаюсь на учителя. На губах все еще играет ухмылка, полная власти ситуации, а осознание содеянного приходит лишь тогда, когда мужчина напротив тоже улыбается, а из края его губ тут же течет кровь, в то время, пока внизу, в области живота, живительная жидкость вытекает с безумной скоростью.

– Что? Нет! Я… я сейчас вызову скорую и… - лопочу бессмысленно и пытаюсь вытащить палку, но учитель останавливает.

Видно, что ему больно говорить.

– Я сам тебя заставил. Я не сказал тебе, но я решил еще тогда, когда ты появился в моих дверях со своей мамой, что из нас двоих в конце останется в живых лишь один. И я рад, что ты стал тем самым учеником, который превзошел меня и лишил жизни, ненужной после смерти любимой.

– Нет… нет, - как мантру продолжаю повторять я, пока из безжизненного тела напротив не перестает идти кровь, а в душе неожиданно не становится так пусто и одиноко, что впору выть на луну…

– Рио, Рио, проснись!
– как сквозь вату доносится до меня чей-то знакомый голос. – Ты плачешь, Рио!

– А? – дернулся я, вытирая лицо рукой. – Уже утро?

– Да, час дня, - произносит Вернер, и я, моргая, наконец вижу его обеспокоенное лицо. – С тобой точно все в порядке?

– Точно, - киваю я, присаживаясь на постели. – Скоро меня выпишут?

– Через неделю, в лучшем случае, - отмечает Армандо. – Если бы Вулф послушал меня и привез врача на дом ко мне, то было бы меньше проблем с выяснением твоей личности у местного правительства… А так, мы сделали тебе новые документы.

Сильво кивнул в сторону столика, что был неподалеку, и я увидел огромный букет алых роз, возле вазы с которыми лежал паспорт и ключи от иномарки. Видимо, их туда положил Вернер, а итальянец так тонко намекнул ему их убрать, но Вулф не обратил внимания на беспокойство мафиози и продолжил расспрашивать меня о состоянии духа.