Любовь и ненависть

А клинику лихорадило, пожалуй, с еще большей силой

после визита иностранного гостя. Вячеслав Михайлович,

человек желчный, мстительный, с широкими связями и с

богатым интригантским опытом, считал, что песенка Василия

Алексеевича спета, что на этот раз против него поднакопилось

столько обвинительных "фактов", что уж никак невозможно

будет отвертеться. Спекуляция рецептами на морфий - это раз.

(В клинике не знали, что экспертизой установлена

фальшивость подписи Шустова и уголовный розыск

продолжает искать человека, совершившего подделку подписи,

настоящего преступника.) Следующий факт - грубость,

бестактная, граничащая с хулиганством выходка Шустова по

отношению к зарубежному гостю. (В клинике не знали, что

Дэйви в 24 часа выдворен из пределов СССР.) И наконец

статья члена-корреспондента Академии медицинских наук

профессора Катаева и одновременно письмо в редакцию

Аристарха Ларионова, "разоблачающие" В. А. Шустова как

шарлатана и невежду в медицине. Этих новых обстоятельств

для Вячеслава Михайловича было достаточно, чтобы

требовать от партийной организации - а он был членом

партбюро - снова создать персональное дело коммуниста

Шустова. Бюро в результате давления главврача и его

сторонников постановило исключить Шустова из партии, но

собрание не согласилось с решением бюро и объявило

Шустову выговор.

Андрей Ясенев, узнав от Ирины обо всем этом, уговорил

свое начальство информировать райком партии о том, что

обвинение Шустова в спекуляции рецептами ложно, что это

гнусный подлог. Правда, уголовный розыск не сообщил

райкому, что следы этой провокации ведут к бывшей старшей

сестре Дине Шахмагоновой, которая в настоящее время нигде

не работает.

Дело коммуниста Шустова В. А. должен был

рассматривать райком, утверждать или отменять решение

первичной парторганизации.

Внешне Василий Алексеевич, казалось, не очень

переживал, по-прежнему был собран. Во время операций не

произносил ни единого лишнего слова - только слышались его

отрывистые, холодные команды. С больными в палатах

разговаривал кратко. В лабораторию к Петру Высокому не

заходил. Лишь Ирина да Алексей Макарыч понимали, что

происходит у него в душе. И не фальшивка с рецептами

волновала его - Василий Алексеевич знал, что рано или

поздно, а истина обнаружится, - и но статья Катаева, которую

он даже читать не стал до конца: бегло просмотрев два-три

первых абзаца, швырнул газету на пол, зная подлинную цену и

автору и тем, кто стоял за его спиной. Его потрясло письмо

Ларионова. Он не находил названия этому чудовищному

падению, лицемерию и ханжеству. Будучи убежденным, что

Аристарх подписал это письмо не читая, в состоянии полного

опьянения, он - по наивности, что ли?
– в первые дни все еще

питал надежду, что вот-вот в той или в другой газете появится

второе письмо в редакцию уже трезвого Ларионова,

написанное коряво, малограмотно, но самим Аристархом, и в

этом втором письме он откажется от первого. Но ничего

подобного не произошло. Поняв наконец с непростительным

опозданием, что Ларионов начисто лишен совести и чести,

Василий Алексеевич со стоном в душе подумал: "До чего же

низок, гадок и подл бывает иной человек! И почему природа,

мудрая мать-природа не награждает таких, как Ларионов,

когтями, копытами, рогами, клыками, хвостом? Тогда все было

бы ясно и не случалось бы никаких недоразумений". Не

меньше самого Василия Алексеевича переживали этот подлый

выпад из подворотни Ирина и Алексей Макарыч. С генералом

случился приступ стенокардии, и его положили в больницу.

Ирина не находила себе места. Антонина Афанасьевна с

Катюшей в середине мая на все лето уехали в Анапу, и, как это

ни странно, у Ирины оказалось меньше забот по дому и

больше свободного времени. Придя с работы домой, она

металась по квартире, не зная, чем заняться, два раза в

неделю писала в Анапу письма и думала о Василии. Потом

начала запоем читать книги. Читала вдумчиво, с пристрастием,

сравнивала свою судьбу с судьбами книжных героев,

настойчиво искала ответ на волнующие ее вопросы. И опять

думала о Шустове. Она представляла его суровое,

потемневшее и осунувшееся лицо, сухой, холодный блеск в

глазах, резкие жесты, и ей казалось, что он не вынесет всей

этой шквальной травли: либо сляжет в постель, либо покончит

с собой. Мысль о том, что он наложит на себя руки,

становилась навязчивой, жуткой и не давала Ирине покоя.

Случись с ним какое-нибудь несчастье, не стань его в живых,

тогда и ей незачем жить и ее жизнь будет бессмысленной и

ненужной, потому что все последнее время она жила

мыслями, мечтой только о нем, его жизнью, хотя он об этом,

конечно, не подозревал. Рассуждая таким образом, она уже не

стеснялась признаться себе, что любит Василия

беспредельной, чистой, пламенной любовью и уже не в

состоянии жить без этой любви. Она твердо знала, что ни

Марата в юности, ни Андрея после она так не любила и что это

ее последняя и самая настоящая, делающая человека

окрыленным и счастливым любовь. И было так обидно,

нестерпимо больно, что он не ощущает ее тепла и ласки, что

любовь эта безответная.

Иногда внезапно Ирину настигала мысль об Андрее, и

тогда с какой-то поспешной неловкостью, точно желая скорей

отмахнуться, она говорила самой себе: Андрей - мой муж, друг,