Любовь и ненависть

Прошу разрешения на второй рейс.

Я внимательно смотрел на него, стараясь в полутьме

поймать его глаза, светящиеся из-под нахлобученной ушанки,

густо покрывшейся серебром сосулек. А в это время рядом,

почти над самым ухом у меня, раздался негромкий голос Юрия

Струнова, голос, в котором вместе с настойчивой просьбой

звучало и предупреждение:

– Товарищ капитан третьего ранга, кроме командира,

никто не сумеет дойти до траулера. Вы не представляете, что

там творится.

Нет, я представлял, что там творится, и разрешил

Панкову идти во второй рейс, только уже с новыми гребцами.

Экипаж траулера был спасен и в соответствии с приказом

доставлен в Завируху, куда мы прибыли ночью. У причала нас

встретил начальник штаба базы с представителями госпиталя,

услуги которых, к счастью, не понадобились, потому что все

были живы-здоровы и чувствовали себя хорошо. Рыбаков

разместили в одной из палат госпиталя, накормили, обогрели.

А Панкову я разрешил уйти домой ночевать, и он тотчас же

покинул корабль. Мы сидели с начальником штаба базы в моей

каюте, и я подробно докладывал ему о всех перипетиях,

связанных со спасением рыбаков.

– Так говорите - герой дня Панков? - переспрашивал

меня начальник штаба.

– Я восхищен им. Он проявил такое мужество, умение и

отвагу, которые граничат с геройством.

– Офицер он хороший, - согласился начальник штаба.

– Человек он чудесный. Большой души человек.

– Да, только вид у него какой-то подавленный, - заметил

начштаба.

– Он просто устал, представляете, чего это стоило!

– Да нет, я вообще говорю о нем. Всегда он какой-то

мрачный и как будто рассеянный. Вы не находите?

– Я знаю Панкова давно, еще по училищу. Хорошо знаю.

Да, курсантом он не был таким угрюмым. Напротив, это был

самый веселый и живой человек в нашем классе.

– Что ж, доложу командиру базы. Не знаю, какое он

примет решение, а я лично считаю, что надо поощрить

наиболее отличившихся, и в первую очередь, конечно,

Панкова. Я бы его к ордену представил.

Он поднялся, пожелал мне покойной ночи и ушел. А

полчаса спустя ко мне в каюту ввалился Валерий Панков. Я

взглянул на него и опешил. Передо мной стоял не капитан-

лейтенант Панков, а какой-то маленький, неказистый,

раздавленный горем человек.

Не говоря ни слова, он опустился на диван, схватившись

за голову обеими руками, так что ушанка его сползла и

шлепнулась на пол, а он даже не стал ее поднимать.

Я решил, что случилось нечто ужасное, поднял его шапку,

сел рядом с ним и спросил так, как спрашивал когда-то в

училище:

– Валерка, что произошло? Ну говори же, может, нужно

что-то немедленно предпринять?

Он отрицательно покачал головой, не отнимая от нее

своих розовых натруженных рук, и через силу выдавил:

– Не нужно об этом, Андрюша. Семейные дела - штука

сложная. Как-нибудь сам распутаю.

Сказал, как отрезал, и я не стал его больше ни о чем

расспрашивать.

Мы долго молчали, сидя друг против друга и думая

общую думу. Мне больно было за друга, обидно за судьбу,

постигшую его в семейной жизни. Чем я мог помочь ему?

Откровенно говоря, я еще сам не искушен в семейных делах, и

кто знает, что ждет меня впереди на этом поприще. Вспомнил,

как Марина однажды сказала мне: "Если я когда-нибудь

разлюблю своего будущего мужа, я приду и скажу ему об этом

прямо и честно. А потом прощусь и уйду навсегда".
– "А если у

тебя будет куча детей?" - спросил я ее. "Тогда я попрошу его

уйти и не мешать мне их воспитывать".
– "Одной воспитывать

детей трудно. Ты этого не забывай".
– "Ничего, я сильная". И

мне верится, что это но шутка и не угроза: у нее хватит и силы

воли и решительности.

Когда я рассказал Марине о нашей эпопее по спасению

рыбаков, она отвечала с тихой задумчивостью:

– В человеке все-таки есть какое-то предчувствие. Ко мне

не приходил сон. В душе поселилось что-то беспокойное, и я

долго не могла от этого избавиться. Я все время думала о тебе

с необъяснимой тревогой. И чем сильнее старалась отогнать

ее, тем она больше разрасталась во мне. В полночь я оделась

и вышла на берег. Ты понимаешь, этого, наверное, нельзя

ничем объяснить, но меня туда тянула какая-то страшная

сила. Я спустилась вниз к нашей бухточке. Помнишь первое

свидание? Ветер был сильный. Море гудело не сердито, а

жалобно, точно по ком-то выло. Ты был там, в море. От тебя

быстро бежали ко мне волны, встревоженные, запыхавшиеся,

ложились у моих ног и наперебой что-то лопотали, о чем-то

сообщали, только я не могла разобрать. Наверное, людям не

дано понимать их язык. Но сердце ныло, оно предчувствовало

что-то недоброе.

– Ой, Маришка, какими ты книжными словами говоришь,

– ненужно и совсем неуместно перебил я.

Она обиженно и с холодным укором взглянула на меня,

точно была удивлена моей выходкой. Спросила:

– Книжными? Разве это не все равно - книжные и

некнижные? Вот никогда не думала, что книга - это одно, а

жизнь - совсем другое.

– Да нет же, я хотел сказать - красивые слова, - с

опозданием попытался поправиться я.

– А разве только в книгах могут быть красивые слова?
–

Помолчав решила: - А может, и правда, что в книгах пишут о

том, что в жизни не получилось.

– Это как же?

– Да очень просто: мечтал писатель о чем-нибудь