Любовь и ненависть

Из ящика письменного стола он достал старенькую,

давнюю фотографию улыбающейся Ирины с надписью на

обороте: "Милый Андрюша, будь счастлив!" - и сказал, подавая

ее мне:

– Вот видите - в цельности и сохранности возвращаю. А

за опоздание извините.

– За просрочку полагаются проценты, - сказал я шутя.
–

Но я, так и быть, великодушно прощу, если ты окажешь мне

маленькую услугу.

Он насторожился, почти прошептал:

– Пожалуйста, я готов.

– Мне нужна тетрадь Ирины.

Я сказал это очень спокойно, и в то же время получилось

как-то строго официально. Лицо его побледнело, в глазах

пробежали искорки растерянности. Он спросил очень тихо:

– Она вам писала?

– Она ее ждет, - так же твердо и коротко ответил я.

– Я обязательно вышлю, завтра же...

– Зачем, теперь это сделаю я сам. Я обязан это сделать.

– Понимаю, - послушно согласился Сигеев.
– Конечно,

пошлите лучше вы.

Он был убежден, что я выполняю просьбу Ирины.

Поэтому быстро открыл ключом свой чемодан и достал оттуда

толстую, столистовую, в синем коленкоровом переплете

тетрадь. Подавая ее мне, Сигеев спросил:

– Что пишет?.. Не вернется?..

Я смотрел в его грустные, необычно блестевшие

влажные глаза и отвечал, стараясь держаться уже принятой

мной неопределенности:

– Трудно сказать.

– А Дмитрий Федорович? Ему не лучше?

– Сердце, друг мой, это дело серьезное.

У меня никогда не болело сердце, и я не имею понятия,

что это за болезнь. Очевидно, и Сигеев не жалуется на сердце:

видно было по его глазам, что моя неопределенная фраза

произвела на него должное впечатление. Мы оба помолчали.

Затем он предложил водки - погреться, но тут же уточнил, что

предпочитает сухие вина.

– Лучше чаю, - ответил я.
– И знаете - нашего, флотского.

Он поставил чай и все-таки принес бутылку шампанского.

Я поднял удивленные глаза. А он пояснил:

– За здоровье Дмитрия Федоровича и Арины...

Дмитриевны.

Как тут не выпить. Пили из граненых стаканов,

закусывали копченым палтусом. Хотя ни пить, ни есть не

хотелось. Сигеев сидел в задумчивом отрешении, какой-то

тихий и насквозь ясный. И, глядя то на фотографию, то на

тетрадь Ирины, говорил одно и то же:

– Хорошая она. Чудесный человек.

Других слов у него не было. Я спросил его прямо и

откровенно:

– Ты ее любил?

– Ее многие любили. А она любит одного, - ответил он

глухо и поглядел на меня тяжелым, бездумным, скорее,

отсутствующим взглядом.

– Кто он, этот счастливец? Ты знаешь? -

полюбопытствовал я.

– Андрей Ясенев, - так же глухо и серьезно ответил

Сигеев.

– Да ты шутишь! Откуда тебе это известно?

– Она мне сама сказала.

– Ирина? Тебе?! Когда это было? Расскажи!

Он вдруг поднялся, поглядел на меня добрыми

открытыми глазами и сказал, перейдя на "ты":

– Не надо, Андрей Платонович, не проси. Я плохой

рассказчик.
– И, бросив медленный взгляд на тетрадь Ирины,

добавил: - Там все написано.

Теперь мне хотелось как можно скорей прочитать эту

тетрадь. Я чувствовал прилив крови, лицо мое горело. Весь

охваченный нетерпением, я торопился проститься, но Сигеев

задержал меня вопросом:

– Когда вы от нее получили последнее письмо?

Меня обожгло: зачем он это спросил? Почему я не ушел

минуту назад, а дождался именно этого вопроса? Теперь

изволь отвечать.

– Честно говоря, я никогда не получал от нее писем.

Пришлось рассказать все, как было, начиная со встречи с

Лидой - Ирининой хозяйкой - на берегу моря. Я думал, что

Сигеев возмутится. Но он выслушал меня спокойно и даже

заметил:

– Ну да все равно, это даже лучше будет, если тетрадь

вы перешлете. Она очень обрадуется.

– А тебе она писала?
– в свою очередь поинтересовался

я.

– Только одно письмо. Там, между прочим, и о вас есть

слова.Сигеев казался каким-то нарочито медлительным,

пассивным и равнодушным, - во всяком случае, такими были

его движения, и взгляд, и голос. Лишь руки не подчинялись

этому кажущемуся спокойствию: они были суетливы,

беспокойны. И нечто мечущееся, лихорадочное жило в каждом

пальце. Я наблюдал, как торопливо и неуверенно достали эти

дрожащие пальцы из внутреннего кармана уже сильно

потрепанный конверт, а из него - письмо, тоже довольно

помятое, зачитанное.

– Вот послушай, - говорил Сигеев, пробегая глазами по

хорошо знакомым, наизусть заученным строкам: - "Я не могу,

Игнат Ульянович, причинить вам душевные страдания, боль...

не имею права. Вам нужно настоящее счастье, а я не могу Вам

дать его. Знаете, у Сергея Есенина есть строки: "Кто любил,

любить уже не сможет, кто сгорел, того не подожжешь". Я

любила одного человека, любила его даже тогда, когда сама

не знала, что люблю. Я люблю его и сейчас... и знаю, что

принесла ему много страданий".

– Почему ты думаешь, что это обо мне?
– как-то нечаянно

вырвалось у меня.

– А ты слушай дальше: "Но судьба не свела нас с ним: я

вышла замуж за другого. У нас не было счастья, настоящего.

Лишь теперь я поняла, что в нашей семейной жизни при

изобилии всего прочего не хватало лишь одного - большой

любви. Так долго быть не могло. Мы разошлись. Человека, с

которым я прожила более двух лет и которого как будто