Любовь и ненависть

без союзника. Я все чаще задумывалась: зачем живу и так ли

живу? Разговаривала сама с собой, анализировала. Даже

пробовала вести записи мыслей своих.

– Дневник?

– Нет, дневник не то. Просто записки о том, что меня

волнует.

– Зачем?

– Это успокаивает. Иногда хочется поделиться мыслями с

человеком, который тебя поймет. Излить душу. У тебя такой

потребности не бывает разве?

– Не замечал. Это, наверно, оттого, что все недосуг.

Служба у нас, Иринка, трудная. Вертимся, как заведенный

механизм.

– И сами постепенно превращаетесь в этот механизм. А

как же душа?

Я ответил уклончиво строкой из Лермонтова:

– "А душу можно ль рассказать?"

Тогда она произнесла негромко:

– Если нельзя рассказать человеку, приходится

рассказывать тетради.

Я смотрел в ее растерянные влажные, по-детски

доверчивые глаза и боялся жестом или нечаянным словом

обидеть ее. Я молча ждал продолжения, других, следующих за

этими слов. Но их не было, и это возбуждало во мне досаду и

обиду.Я чувствовал, как во мне рождается что-то

малознакомое, тяжкое, поднимается горячей и горькой волной,

которая вдруг вылилась в нестерпимую жалость к Ирине и к

самому себе. Зачем, почему все так случилось? Теперь мне

хотелось спросить ее только об одном: любила ли она меня?

Но я почему-то считал, что вопрос этот унизит меня, надеялся,

что она сама первой заговорит об этом. Но Ирина молчала.

Она лишь смотрела на меня пристально, изучающе, каким-то

сложным взглядом, в котором были и нежность, и

преданность, и ласке, и настороженность, точно просила о

помощи и участии, чего-то ждала и в то же время в чем-то

осуждала меня. И тогда я вдруг понял, что я совсем не знаю

настоящей, живой Ирины, что она, должно быть, очень мало

похожа на ту, которая жила в моем сердце все эти годы.

Которая из них лучше, трудно было сказать, но их определенно

было две Ирины, и мне одинаково было их жалко, хотелось

чем-то помочь. Она, очевидно, прочла в моих глазах это

обидное для ее гордой души чувство, как-то сразу отпрянула,

лицо ее сделалось серым, в глазах погасло нечто

определенное, уверенное, она как бы сжалась, замкнулась в

себе.

Я осторожно положил на ее плечо свою тяжелую руку и

без назойливого желания утешить ее сказал просто:

– Все уладится. Ты сильная, Иринка, дочь моряка.

Найдешь еще и мечту свою и счастье.

Это были, наверное, не те слова, которых она ждала.

Она улыбнулась через силу, закусив губу, и спросила, не

ожидая ответа:

– А сам-то ты счастлив, Андрюша?

Я подошел к окну, посмотрел в темноту, как мечом

разрезаемую мощным и ярким лучом маяка.

Была пауза, долгая, звонкая, как после вдруг

умолкнувшего колокола. Я смотрел в окно, обращенное к

морю, и в темноте не видно было ничего, кроме чистого

светло-розового луча, уверенно бегущего в просторные дали. И

вдруг этот луч в памяти моей осветил живые знакомые

картины: на высоком скалистом мысу, где внизу свирепо

бьются и грохочут студеные волны, стоит деревянный, невесть

когда поставленный первыми русскими мореходами маяк. На

самой вершине его вертится вокруг своей оси мощный

прожектор, посылающий в ночное пространство свой длинный

яркий луч. А внизу, в тесной, но уютной и всегда натопленной

операторской, дежурит смуглая темнокосая девушка, хозяин

вот этого сиреневого острого луча, который всегда светит

морякам. Так пусть же и мне в моей суровой, трудной жизни

светит вот этот верный, всегда надежный луч, без устали на

куски режущий ночь, придавившую море. Может, там мне

искать свое счастье?

– Не знаю, Иринка, - неуверенно и неопределенно

ответил я.

Не было ясных слов между нами, тех, которых оба

ожидали, и каждый предоставлял другому право первому

высказать эти слова.

Так мы и расстались.

Глава пятая

Инофатьевы покинули Завируху, и о них у нас вскоре все

забыли. Разве только никому не нужные фонари в поселковом

парке, обошедшиеся государству в сорок тысяч рублей, все

еще оставались грустным памятником Инофатьеву-старшему,

которого, как сказывали, один большой государственный

деятель так охарактеризовал: "Умом ограничен, любит власть,

а пользоваться ею не умеет". Сорокатысячные фонари были

не единственной и не первой иллюстрацией этой лаконичной

характеристики. Загоревшись идеей благоустройства Завирухи,

Инофатьев-старший обратил свой взор на недавно разбитый,

еще молодой и не окрепший садик, который для солидности

мы называли "городским парком", хотя каждому было

совершенно понятно, что как нельзя назвать Завируху городом,

так и нельзя назвать этот небольшой скверик парком. В нем

совсем еще недавно было посажено несколько десятков

карликовых берез, кусты лозы и две сосенки, кем-то

найденные в укромном уголке узкого и глубокого ущелья и

бережно перенесенные сюда. Придет время, и, я не

сомневаюсь, будет Завируха городом, будет в ней и приличный

городской сад, а пока... Пока что Инофатьев-старший

распорядился проложить в садике аллеи, посыпать их галькой,

построить беседки и вдоль центральной аллеи поставить

красивые литые столбы с круглыми шарообразными

фонарями, точно такие же, какие стоят на улицах больших

городов.