Любовь и ненависть

Увидев меня, она словно обрадовалась, сказала

торопливо, наверно боясь, что я пройду мимо:

– Посмотрите, разбушевалось-то как...
– и повела глазами

на море.
– Шторм.

– Да, штормит, - согласился я.

– А это не опасно?
– спросила женщина.

– Для кого?

– Для рыбаков. Наши сейчас в море.

– Достается ребятам. Наверно, не столько тралят,

сколько травят.

Ей было не до шуток: каламбур мой она пропустила мимо

ушей, спросила так же серьезно:

– А перевернуть не может такая волна?

– Не думаю, - успокоил я.
– Наши траулеры довольно

мореходны.

– - Мореходны, когда море спокойное. А когда

разгуляется... Вон в позапрошлом году так и пошел ко дну

целиком траулер со всеми людьми. И никто не спасся. - В

голосе ее звучала тревога.

– То был ураган, сейчас обычно: штормит малость.

Я догадывался: там, в море, на траулере, был близкий

для нее человек. И еще заметил я один штрих: почему-то

очень пристально, до подозрительности, глядела она на меня.

Я посмотрел в море и, увидев на горизонте синие

силуэты нескольких судов, сказал:

– Вон они, должно быть ваши, возвращаются.

Она обрадовалась. Теплая волна разлилась по широкому

простому обветренному лицу, а глаза оттаяли и заулыбались.

– Наверно, они, - подтвердила женщина.

– Так что встречайте свежими грибками, - сказал я, -

жаренными в сметане. Хороши!

– Чего другого, а этого добра хватает, - согласилась

женщина.
– И жарим, и солим, и сушим, и маринуем. Весь год с

грибами да с морошкой живем.

– Любите собирать?
– спросил я.

– Здесь-то? Не-е, здесь не интересно. Кабы лес. А то

чудно как-то: и леса нет, а они растут, будто в поле. Не то что у

нас на Псковщине. Пойдешь в лес - благодать одна.

– Значит, не нравится здесь?

Но она не ответила прямо, а может, не поняла меня,

заговорила о другом:

– Докторша у нас жила - вот уж была истинная грибница:

страсть как любила собирать. Уйдет, бывало, на гору, корзину

большую и ведро полные-преполные за один раз приволокет. А

сама и вовсе не деревенская, из города, из Ленинграда...

Удовольствие, говорит, одно грибы-то собирать, отдых

настоящий. Она у нас комнату сымала.

Говорит, а сама искоса на меня посматривает, хитро,

изучающе. Мне неловко было от ее взгляда.

– Одинокая, значит, была, - вставил я лениво.

– Разведенная. А сама красивая. Сколько за ней наших

ухаживало - никакого внимания. На столе у нее карточка

стояла паренька одного. Я все смотрела - глазами на вас

похож. Только штатский, молоденький.

– А как ее звали?
– оживился я.

– Ее-то? Арина Дмитриевна.

– Ирина?! Пряхина?!
– Я готов был закричать.

– Нет, не Пряхина. Инофатьева, - спокойно поправила

женщина.

– Ну да, конечно, Инофатьева, - вырвалось у меня

торопливо-восторженно.
– Она что? То есть где она? Здесь, в

Оленцах?

– Не-е, была здесь, а теперь в Ленинград уехала. Отец у

нее сильно захворал и даже, может, не выживет. Сердце у него

слабое. На войне да на море понадорвал. Он у нее моряк,

адмирал.

Все смешалось и спуталось во мне: радость сменялась

тревогой. Я проговорил вслух сам себе, уже не обращая

внимания на мою собеседницу:

– Дмитрий Федорович... так плох...

– При смерти, можно сказать, - подтвердила она и затем

спросила как-то очень просто: - А вы, часом, не родственник

ихний? Или зять, может?

– Зять?.. Нет, не зять, - машинально обронил я.

– Значит, просто знакомый. Он ведь, отец-то ее, тоже

здесь служил долгое время, потому вы знать должны.

– Да, именно. Я у него служил... - Я взял ее ведро с

грибами, спросил настойчиво, в поселок ли она идет, и

попросил рассказать об Ирине.

Она, конечно, догадалась, сказала с озорцой:

– А глаза, ей-богу, ваши на той карточке...

Мы пошли по тропке к поселку. И спутница моя

рассказывала об Ирине.

– Машенька моя воспалением легких болела - в Завирухе

лежала. Ну, потом поправилась, выписали ее. Забрала я ее из

больницы уже домой ехать, а рейсового нет, запаздывает.

Маше четыре годика было, слабенькая после болезни. Сидим

мы на причале, ждем. А чего ждать? Жди, кажут, у моря

погоды. А тут Игнат Ульянович Сигеев со своим катером в

нашу сторону идет. Я говорю: "Может, возьмете с девочкой?"

Кабы одна, можно и подождать бы. Ну, взял он без слов.

Добрая душа у человека. Забрались мы в его каюту. Уложила я

Машу. И еще с нами женщина едет. Красивая, а глаза

печальные, с синими кругами и будто заплаканные. Сначала

молчали, а потом разговорились. Она врач, оказывается,

Арина Дмитриевна. Расспросила, почему в Завируху ребенка

возили, разве у самих нет больницы? А я ей говорю, больница-

то есть, да врача нет, уехала в отпуск и больше не вернулась.

Обещают нового прислать, да все не находят желающих ехать

в такую даль да в холод - на край света, можно сказать. Тут

серьезный человек нужен, самостоятельный, а не какая-нибудь

вертихвостка. Это я все ей, значит, говорю. Рассказала я ей и о

наших переселенцах, как мы сюда приехали да как нам не

понравилось поначалу. Правду рассказала. А тут и Игнат

Ульянович к нам спустился - это ж его каюта была. Прилег

отдохнуть за синей занавеской в своей конуре. Только не

спалось ему. Заговорил с нами. "Что ж это вы, доктор, недолго