Любовь и ненависть

будет, я встречу его и узнаю сразу. Он явится ко мне такой же

славный и нежный, как лейтенант Кузовкин, такой же сильный,

светлый и прямой, как Андрей Ясенев. Да, Андрей Ясенев... И

я уже вижу его, узнаю спокойные, невозмутимые и добрые

глаза, сильные нежные руки, я слышу его твердые шаги. Это

он идет, шагает ко мне через заболоченную, запорошенную

труднопроходимыми скалами тундру, идет кипящим морем. Я

уже вижу далеко, на самом краю горизонта, только мне одной

заметную маленькую точку его корабля.

Я жду его. Думаю о нем глухой, бесконечной полярной

ночью и здесь, в моей уютной комнате, и в жарко натопленном

кабинете врача, принимая больных. Мне вспоминаются

последние дни августа, когда в Оленцах кончился полярный

день и начали появляться первые, правда еще белые, похожие

на июньские ленинградские ночи. Тогда мне было очень

тяжело и тоскливо. Я привыкала к своей новой жизни, я только

начинала ее, не совсем для меня ясную, полную тревог, крутых

поворотов и прочих неожиданностей. В свободное время я

поднималась по каменной тропинке в гору, в тундру, чтобы с

большой высоты оглядеться вокруг. И представьте себе,

высота, открывающийся взору необозримый простор

успокаивали душу, радовали сердце. Далеко на северо-западе

багряное, расплавленное, потерявшее форму солнце несмело,

точно боясь холодной воды, погружалось в море, и тогда мне

вспоминалась утопавшая в сирени и желтой акации дача на

берегу Балтики под Ленинградом, где я впервые встретилась с

Андреем.

Такую ширь и простор я видела только здесь, над

Оленцами. Казалось, в дальней дали, за предпоследней

сопкой, там, где очень ярок и светел край горизонта,

расположен очень теплый край, там, может, и зимы не бывает

вовсе. А здесь...

Есть у нас Голубой залив, где река Ляда впадает в море.

Он довольно длинный, но не очень широкий. Там само море

раздвинуло скалы и ушло в тундру навстречу бурной

говорливой реке, образовав красивую, закрытую от ветров

зеленую долину. Там совсем другой мир, ничем не

напоминающий тундру. Там шумят высокие золотистые сосны,

прильнув своими лохматыми вершинами к нагретым солнцем

скалам, там густая зеленая трава и яркие цветы удобно

расположились на берегу светлой и бурной, никогда не

замерзающей Ляды.

Я часто уходила туда, в этот уединенный мир детских

сказок и грез, чтобы подумать, помечтать, насладиться

интимным свиданием с необыкновенной природой, точно

пришедшей из первых запомнившихся на всю жизнь и

поразивших юное воображение книг Жюля Верна и Грина,

Купера и Арсеньева. И я находила там желанный душевный

покой.Все это я вспомнила теперь, держа в руках листки,

исписанные ровным густым почерком, где в каждой фразе

слышался душевный трепет автора, его непорочное сердце.

Что сказать ему, чем ответить? На добро отвечают добром, на

любовь не всегда отвечают любовью: так устроен человек.

Вначале я решила назначить ему встречу и объясниться. Но от

такой мысли пришлось отказаться: я бы не сумела объяснить

ему причины, почему не могу принять его любовь. Мы разные,

мы разные даже по возрасту. Стара я для него. Впоследствии

это скажется, лет через пять, десять, а может, и раньше. Я не

имела права рисковать ни его, ни своей судьбой. Но не это

главное. Я не могла ответить ему теми же чувствами, с какими

обращался он ко мне. Это не зависит от нашего желания, оно

выше разума и рассудка. Это во власти сердца. А сердце мое

молчало. Большего, чем обыкновенная дружба, я не могла ему

предложить. Но я и дружбу не предложила, потому что он вряд

ли принял бы ее: для него это было бы слишком тяжело.

"Будем друзьями", - обычно говорят в подобных случаях, а на

деле, как правило, настоящей-то дружбы не получается.

Я сочла удобным ответить ему письмом. Писала долго,

два вечера подряд, ходила взволнованная, так что даже Лида

заметила:

– Не влюбились ли вы, Арина Дмитриевна? А что ж, это

хорошо. Он мужчина видный.

Она, должно быть, имела в виду Ария Осафовича. Она

ведь не знала, что мне неприятно даже слышать имя

Дубавина. Сейчас я соображала, каким образом переслать

свое письмо лейтенанту. Три дня я носила его с собой,

поджидая удобного случая. Наконец обратилась к Лиде:

– Ты можешь передать это адресату?

Она посмотрела в мое серьезное и немного

взволнованное лицо, прочитала на конверте адрес и несколько

озадаченно сказала, не глядя на меня:

– А почему не могу, могу передать. Самому ему в

собственные руки вручить?

Я кивнула. А вечером Лида сказала мне по секрету, что

письмо передано.

С чего начать об Игнате Сигееве? С того дня, когда он

согласился взять на свой военный катер в качестве

пассажиров трех "гражданских лиц", да к тому же женщин:

меня, Лиду и маленькую Машеньку? Женщина на военном

корабле. Мыслимо ли такое в русском флоте? Моя мама, жена

адмирала, и я, его дочь, а впоследствии жена офицера флота,

никогда не были на боевом военном корабле. Правда, корабль,

которым командовал мичман Сигеев Игнат Ульянович, не

принадлежал к числу боевых в полном смысле слова: это был

всего-навсего посыльный катер, обслуживавший береговые

мелкие гарнизоны и посты. По своим мореходным качествам

он но очень отличался от малого рыболовного траулера. И все-

таки это было выносливое морское судно, которое всегда с