Любовь императора: Франц Иосиф

Самый холодный приём оказывают августейшей паре 11 января в Брешиа, где ещё свежи воспоминания о решительных действиях барона Хайнау. Вплоть до палаццо Фенароли августейшую чету сопровождает ледяное молчание.

Между тем в Милане власти сделали всё возможное, чтобы не допустить превращения приёма высочайших особ в публичный скандал. На сельское население округи оказывается давление, чтобы заставить его явиться в этот день в город. Тысячам людей выплачивают по лире на человека. Распространяется слух, что император, прибыв в город, объявит амнистию и снизит налоги. Остальное довершили жажда зрелищ и любопытство.

К моменту прибытия императорской четы огромная толпа заполняет улицы, примыкающие к дворцу. Иногда с балконов, где согласно приказу властей находятся обитатели домов, можно видеть одинокий взмах платка, однако не слышно ни единого выкрика «Evviva». Полиция бессильна перед молчанием подавляющего большинства зрителей. Но труднее всего заполнить вечером огромный зал всемирно известного оперного театра Ла Скала. Власти заранее позаботились о том, чтобы всякий завсегдатай известил, займёт ли он свою ложу. В противном случае предполагалось привлечь для заполнения зрительного зала чиновников или офицеров. Миланский высший свет направил в свои ложи прислугу. На представления и приёмы является лишь пятая часть миланской знати, имеющей доступ ко двору. Елизавета воспринимает всё это более критически, чем её супруг. Франц Иосиф всё ещё не теряет надежды на то, что красота и обаяние его жены, к которым и миланцы не остались равнодушными, в сочетании с амнистией и сокращением налогов, провозглашёнными здесь вопреки советам генералов, сумеют переломить ситуацию, как это произошло в Венеции. Однако в Милане всё это не меняет отношения общества. Поскольку крайне мало аристократок является на придворные концерты, на них приглашают 250 женщин буржуазного и торгового сословий, но и тех приходит всего 26.

Герцог Карл Теодор, брат императрицы, не раз обсуждает с ней печальное положение дел в итальянских провинциях. Часто ему приходилось быть свидетелем того, как толпа, стоящая перед воротами дворца и на ступенях собора, при появлении императрицы хранит молчание и даже не снимает шляп.

«Хотя официально визит императора считается весьма успешным, — сообщает генеральный консул Англии, — всем известная, явная неприязнь значительно большего числа самых состоятельных и интеллигентных ломбардцев остаётся фактом, который требует чрезвычайно серьёзного отношения».

Эрцгерцогиня София озабочена известиями, приходящими из Италии. Ей неприятны и чрезмерно натянутые отношения с невесткой, она ищет сближения и посылает императрице изображение маленькой Гизелы. Елизавета уже рвётся домой. Жизнь в недружелюбной атмосфере Милана крайне ей неприятна.

Милан Франц Иосиф и Елизавета покидают 2 марта. Улицы города оживлены не более обычного, население разыгрывает полнейшее равнодушие. Однако сразу ехать домой нельзя — предстоит ещё нанести визиты в различные города. При этом неизбежны торжества, обременительность которых усугубляется враждебностью населения. Императрица уже устала от необходимости то и дело надевать парадные туалеты и украшения, тем более что мода на кринолины тяготит её как никакая другая. В Кремоне, например, во время парадного обеда рядом с Елизаветой сидит принц Александр Гессенский, который потом пишет своей сестре в Петербург: «Размер её платья был так необъятен, что наполовину я сидел на нём!» На обратном пути императорская чета любуется освещённой тысячами лампочек Адельсбергской сталактитовой пещерой с её залами, головокружительными мостами, готическими замками и колоннами. Потом они направляются домой.

Франц Иосиф и его супруга рады, что они опять дома; то, что им пришлось увидеть, ничуть не успокоило их, однако император надеется на тактичность его брата Макса, которого он теперь назначил губернатором Италии, который с Божьей помощью сумеет устранить существующие там немалые трудности.

Климат в Милане оказался немного лучше, и Елизавета существенно поправила своё здоровье. Маленькой Софии поездка тоже пошла на пользу. Обидно лишь то, что миланцы утверждали, будто бы императорская чета брала с собой малышку с единственной целью — обезопасить себя от возможных покушений. Бурно радуется Елизавета маленькой Гизеле, однако за время отсутствия матери та сильно привязалась к бабушке. Елизавету это ранит, и она от расстройства бежит к своим верным друзьям-животным. Она окружила себя огромными собаками, а больше всего времени уделяет своим лошадям. Император не препятствует этому пристрастию жены, хотя не любит животных, особенно собак с их неизбежным запахом, и видеть их в своих комнатах ему совсем не по душе. Однако Франц Иосиф покорно терпит и лишь пытается осторожно убедить жену немного сократить слишком частые и продолжительные прогулки верхом, против которых всегда так бурно протестует его матушка.

Эрцгерцогиня, как не может не заметить Елизавета, неизменно плохо отзывается обо всём, что связано с Венгрией. Уже только поэтому Венгрия становится императрице симпатична, хотя она ещё даже не бывала там. Остальное окружение Елизаветы солидарно с эрцгерцогиней: обер-гофмейстерина Эстерхази, будучи вдовой, носит, правда, знаменитую венгерскую фамилию, но в девичестве она — Лихтенштейн, и не желает больше иметь с Венгрией ничего общего, а от первой придворной дамы графини Ламберг, дочери убитого в Будапеште генерала, нельзя, видит Бог, требовать дружелюбного отношения к Венгрии.

Тайные желания Елизаветы состоят в том, чтобы когда-нибудь самостоятельно выбрать себе окружение. Нигде пути испанского этикета не связывают императрицу в большей степени, чем при повседневном общении. Старинные дворянские фамилии окружают императорскую чету буквально непроницаемой стеной. Вряд ли кто-то, не принадлежащий к их числу, какими бы исключительными достоинствами он сам по себе ни обладал, сможет оказаться возле августейших особ. Совершенно точно определено, кто вправе являться к императрице; лишь двадцать три особы мужского пола, принадлежащие к знатнейшим и древнейшим семействам страны, и двести двадцать девять особ женского пола имеют так называемый «большой доступ», то есть когда собирается избранный круг, им разрешено являться без всяких предварительных условий в любое время. Елизавета хочет иметь возможность видеться со всяким, кто ей нравится, кто ей интересен. Среди высшей аристократии сделался привычным некий семейный разговор, который не интересует Елизавету уже потому, что она выросла не в этом круге, а попала туда извне.

Так словно сами собой возникают натянутые отношения между императрицей и высшим дворянством, которое и в политических вопросах мыслит категориями единой централизованной Австрии и склоняется больше на сторону приверженцев эрцгерцогини Софии, решительно выступающих против императрицы. В их число входит прежде всего такой влиятельный человек в окружении императора, как генерал-адъютант Грюнне, сделавшийся всесильным, особенно в армии, так, что там шутят: якобы армия состоит не из «чёрно-жёлтых», а из «зелёных» [35] солдат. В этих кругах испытывают явную антипатию к Венгрии, которая по-прежнему не желает пребывать в составе единого государства в качестве одной из провинций, но намерена входить в него вместе с Австрией, однако на равных правах с ней.

35

«...армия состоит не из «чёрно-жёлтых», а из «зелёных» солдат» — имперские цвета — чёрный и жёлтый; «зелёные» солдаты — намёк на графа Грюнне (по нем. gren — зелёный).

Министр внутренних дел барон Бах, после подавления революции ярый поборник общеавстрийской идеи, теперь считает, что необходимо что-то сделать, чтобы, совершив после Италии визит в Венгрию, по возможности умиротворить её и с помощью амнистии и уступок попытаться привлечь на свою сторону. Однако главная идея должна оставаться при этом незыблемой: император решил не отступать от неё ни на йоту. Учитывая национальный характер венгерского народа, австрийские политики рассчитывают извлечь гораздо больше пользы из красоты и очарования императрицы, чем это удалось в Италии. Перед отъездом вспыхивает ещё одна семейная размолвка. Елизавета собирается взять с собой детей по крайней мере в Будапешт, чтобы побыть с ними без эрцгерцогини Софии, которая, естественно, не осмелится ступить на венгерскую землю. Эрцгерцогиня высказывает озабоченность здоровьем девочек, но Елизавета усматривает в этом всего лишь извечное стремление свекрови отдалить её от детей и склоняет императора на свою сторону.

Как только в Венгрии узнали о предстоящем визите, там с новой силой проснулось недоверие, питаемое к Австрии и методам её правления. Тем не менее хотя в душе каждого венгра и жило неприятие политического курса Вены, в конце концов 4 мая 1857 года удалось организовать в Офене на Дунае довольно сносный, правда, не сердечный приём прибывшей императорской четы. Елизавета была восхищена ландшафтами венгерской столицы, её покоряет преклонение, которое она ощущает на каждом шагу, несмотря на политическое противоборство, ей льстит неподдельный восторг, в который приводит аристократию и простой народ её красота, особенно когда она появляется верхом на парадах или в городском парке.

Время до 13 мая, которое императорская чета проводит в Будапеште, с избытком заполнено празднествами всякого рода, так нелюбимыми Елизаветой, но она чувствует себя здесь удивительно хорошо, и симпатия ко всему венгерскому, которая читается по её глазам, как бы сама собой пробуждает любовь и сердечность в душе хозяев. До Венгрии давно дошли слухи о неладах между матерью императора и Елизаветой, а поскольку позиция эрцгерцогини Софии всем известна, а её роль в подавлении восстания не забыта, то в сердце каждого венгра зреет не ясное пока желание приобрести в лице императрицы сторонницу, а может быть, даже покровительницу венгерской нации. Это заставляет прилагать все усилия к тому, чтобы сделать пребывание императрицы как можно более приятным. По отношению к Францу Иосифу венгры более сдержанны. Он, правда, объявил амнистию, однако казнённых не вернёшь, а император всё ещё противится страстным желаниям венгерской нации. Впрочем, испытывать любовь к императрице, а к императору — антипатию очень нелегко. Хотя Франц Иосиф и отказался принять торжественное послание ста двадцати семи консервативно настроенных дворян, в котором они поднимали вопрос о восстановлении венгерской конституции, на его долю тоже пришлась часть сердечности, предназначенной его жене, на что и рассчитывал Бах.