Любовь с первой строчки

– Ничего страшного, чувствовал все время изжогу после еды, обследовался, сказали: камни в желчном, если прооперировать сейчас, то можно обойтись лапаротомией.

– Под наркозом?

– Да, под общим.

– Ну, Михаил Михайлович.
– я в недоумении - Знаю, что есть наркоманы, но оказывается, бывают и наркозоманы, - это мой Чулаки.

Мы смеемся, хотя ситуация вовсе не смешная, и даже странная. Получается, что за год с небольшим мой писатель третий раз лежит в больнице, и каждый раз операция, каждый раз наркоз (в центре зрения - трижды!)! Вспоминаю, что после неудачной попытки улучшить зрение в Глазном Центре, Чулаки говорил, как хорошо, что не решил оперировать оба глаза сразу, а уже примерно через месяц после выписки заявил: "Наверное, буду оперировать второй глаз" Я тогда ответила: "Стоит ли, очень большой риск, можно лишиться последнего зрения".

Сижу у писателя допоздна. Операция на следующий день. Созваниваемся с Ниной и она сообщает, что моя помощь больше не нужна, приезжать в больницу не следует. Но уже на следующий день после операции я рядом с моим кумиром. Михаил Михайлович чувствует себя хорошо, ходит, читает. На столе лежит книга Якова Гордина, исторический роман. Удивительно. Исторические романы Чулаки обычно критикует, авторов упрекает: негоже описывать чужую внутреннюю жизнь исторической личности с реальным именем и фамилией. Тем более, полагает Михаил Михайлович, никто не имеет права отождествлять себя с известными всему миру гениями, писать о них романы. Зря Толстой взялся за образы Кутузова или Наполеона, а Тынянов не имел права художественно описывать Пушкина...

В палате писатель по-прежнему один, дверь балкона приоткрыта, легкий ветерок треплет занавеску.

– Пора выписываться, Чулаки, взгляни за окно, какое лето!

У меня прекрасное настроение, я со смехом кружусь и мой кумир глядя на меня улыбается. А когда сажусь на край постели, - протягивает мне руку.

– Дать газету? Почитать?

Он отрицательно качает головой.

Я целую его руку, глажу мягкие седые волосы.

– Мой циничный мудрец, мой Ледяной Король..

Чулаки задумчиво произносит:

– А знаешь, где-то на Востоке есть такая реликвия: волос с головы порока Мухаммеда, всего один волос и все ему поклоняются! Вот что значит родиться в нужное время в нужном месте.

– Что поделать, дорогой писатель, вы не пророк Мухаммед, хотя с вашими заповедями в "Отшельнике" я вполне согласна. Вы - наш классик. Замечательный, талантливый, которого все любят, читают. Кому, как не вам знать, что печатное слово -- это маленькое бессмертие. Быть сотворцом Божьим -- это ли не счастье? Вам ли роптать?

Чулаки лежит, закрыв глаза, мне кажется, он о чем-то напряженно думает. Касаясь его лба, шепчу:

– Если б я могла заглянуть в твои мысли. Мой звездный странник.

При этих словах Чулаки вздрагивает, открывает глаза и смотрит на меня пристально. Мне показалось, что-то напугало его. Звездный странник -- это из "Харона". Размышляю: а ведь много лет назад меня к писателю толкнуло то же самое провидение, что и деда с шизоидной рукописью! "Хотела инопланетянина? Получай! Единственного звездного странника во всей Солнечной системе. Он это, не сомневайся" А я и не сомневаюсь. Начинаю обычную болтовню:

– Знаете, что я вспомнила? Давным-давно я работала в пионерском лагере, на юге. Не знаю, помните ли вы тот телефонный звонок? Я позвонила вам и спросила, способны ли вы на безумные поступки? Спросила в надежде, что вы согласитесь приехать ко мне. Глупо, нелепо, самонадеянно.. Не успела я закончить фразу, как вы, дорогой писатель, рявкнули в трубку: "Нет!" И вот сейчас, много лет спустя, я снова спрашиваю вас: вы способны на безумный поступок?

Чулаки лукаво щурится: "Смотря на какой"

В день выписки я отношу медсестрам коробку с пирожными: "Спасибо вам за нашего Михаила Михайловича!" Чуть позже приезжает Нина, привозит книги в подарок врачам. Все бы хорошо, но я смотрю за окно и вижу моросящий мелкий дождик, а у моей машины еще утром сломались щетки. Как же мы доберемся? Некоторое время ждем. Но тучи только сгущаются, небо опускается над городом все ниже, окутывает туманом крыши домов, и надежды на прояснение нет.

Ехали медленно, осторожно. Дождь то стихал, то припускал с новой силой. На красных светофорах выскакиваю из машины, веду щеткой, стираю мутный поток со стекла.. этого хватает на несколько секунд, -. и так до следующего светофора. Уфф! Никогда мне не забыть этой поездки. Светлеть начало только при подъезде к Рыбацкому.. От Рыбацкого до Металлостроя -- рукой подать. Вот и заветная аллея. Чулаки смотрит на часы: ого! от Озерков до Металлостроя добирались два с лишним часа!

Чувствую усталость и потребность в передышке. От приглашения подняться в квартиру и выпить чай - не отказываюсь. Нина хлопочет на кухне, накрывает на стол, а я иду за Михаилом Михайловичем в одну из комнат, куда он ушел общаться с кисами (их у него 10!). Мой писатель знает: я ни за что не сяду пить чай без него. Но каждый раз мне приходится это подтверждать. Приоткрываю дверь и вижу просторный зал. На стенах множество картин, написанных маслом, по большей части пейзажи - это работы его мамы-художницы. В дальнем углу, на одном из шкафов замечаю плюшевого мишку, большого, старинного, о каком я мечтала в детстве и какими в настоящее время торгует антикварный салон Сотбис. "Какой славный!" - у меня захватывает дух. Осторожно беру в руки, наклоняю, и слышу глухое рычание. "Его поела моль" - вдруг доносится из коридора голос Нины. Чулаки объясняет, что мишка принадлежал еще его брату Сергею, а сам Михаил Михайлович его помнит столько, сколько помнит себя. Во время переезда писатель безжалостно выбрасывал все подряд, устаревший проигрыватель, пластинки, связанные стопками книги, и медведя так же отнес на помойку как ненужный хлам, но Нина вовремя спохватилась и вернула медведя домой.

После чая прощаемся.

– Спасибо, Анечка, веди машину осторожно.

Смотрю на своего кумира снизу вверх, пытаясь поймать его далекий, неуловимый взгляд за толстыми стеклами очков.

– До свидания.

****

Этот день запомнился тропическим зноем и дрожащим маревом над раскаленным асфальтом. Палящее солнце чередовалось с теплыми ливнями. Дворники уже исправно и ритмично елозили по стеклу, а я уверенно вела машину, непринужденно беседуя с писателем. Но Михаил Михайлович был снова мрачен и молчалив. Когда он углублялся в свой внутренний космос, то бродил там, забывая о реальности, - и вывести его на откровение не мог никто. Решила не приставать с расспросами, зная заранее, что выведать причину его угрюмости, как бы ни старалась, все равно не смогу.

Мы едем по адресам, которые называет писатель. Долго жду его на Фонтанке, неподалеку от знакомого особняка-школы, где учился Чулаки. Здесь на обочине тротуара лежит рыжий кот. Лежит неподвижно полчаса, час. Люди идут мимо, стараются не замечать. Шлепают легкие сандалеты, пружинят кроссовки, цокают шпильки... Сижу в машине, невольно кошу глазом на мертвого кота, стараюсь не замечать...

После Фонтанки едем на Литейный, к складу книжной продукции. Чулаки выносит оттуда несколько экземпляров нового публицистического сборника "Пожелания к 3000 году". Сразу пишет автограф, я прячу подарок в сумочку, довольная тем, что вечером меня ждет изучение новой книги моего кумира. Публицистику Чулаки я знала плохо, читала только те статьи, которые сами попадали мне в руки.

– У вас есть любимая статья?

– Есть. "Синдром голого короля" о Малевиче и его Черном Квадрате.

– И вы считаете, что знаменитый Черный Квадрат не представляет никакой художественной ценности, то есть ничего не стоит?

– Да, именно так и считаю, не стоит более затраченных на него красок, кисти и холста!

– Боже, как я рада, - нашелся единственный человек во всем мире и сказал об этом открыто! Полностью с вами согласна!

Ловлю себя на мысли, что услышанная со стороны правда и собственные правдивые, иногда опасно правдивые, слова - вызывают во мне чувство восторга, накрывают состоянием похожим на эйфорию.