Любовь с первой строчки

Кто бы мог подумать, что хрупкий на вид интеллигент в очках с толстыми стеклами, изнуряя свое тело, закалял себя ежедневными многокилометровыми пробежками, а еще качался, занимался штангой, плаваньем, дрессировал льва, и работал каскадером. В какой-то момент его воля начала зашкаливать за дозволенные рамки. И тогда провидение решило осадить гордый дух, посмевший бросить вызов человеческой природе. Что говорил Господь возроптавшему Иову?

"И отвечал Господь Иову из бури и сказал:

...Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли возгреметь голосом, как Он?

...излей ярость гнева твоего, посмотри на все гордое и смири его;

...взгляни на всех высокомерных и унизь их, и сокруши нечестивых на местах их..

...Тогда и Я признаю, что десница твоя может спасать тебя".

Близкие друзья Михаила Михайловича, профессор Карапетян и его жена Елизавета Трофимовна поведали мне однажды печальную и странную историю о том, как во время одной из утренних пробежек с Чулаки произошла страшная трагедия. Он был избит без повода неким незнакомцем, избит жестоко, бесчеловечно (да и человек ли это был?!). На скорой помощи писателя чуть живого доставили в больницу. Он болел долго и тяжело, и когда после болезни в весенний день появился у них на даче, - это был совершенно другой человек, в нем произошел заметный надлом. Даже внешность его преобразилась: роскошная шевелюра некогда густых каштановых волос, сменилась короткой стрижкой, зрение, плохое с детства, стало катастрофически ухудшаться. Чулаки прекратил изнурять свое тело тренировками, погрузился в себя, в писательство, стал более молчалив и замкнут.

В городе уже сухо, но здесь, в парке Елагина острова, еще лежит снег, он хлюпает под ногами, висит в воздухе плотным, сизым туманом. Я невольно закашливаюсь, и мы прибавляем шаг. Во дворце безлюдно, посетителей, кроме нас, нет. Невероятно, но билеты стоят 5 (пять!) рублей, - плата совершенно символическая на фоне тотально растущих цен, очевидно дворец, как народное достояние, остался в прошлом, застойном времени, о нем попросту забыли. Смотрительница просит нас надеть тапки, и я послушно надеваю поверх туфель смешные, огромные тапки на мягкой, войлочной подошве с резинками. Помогаю надеть такие же тапки Михаилу Михайловичу, и мы, взявшись за руки, медленно бредем по залам, скользя по инкрустированному паркету, рассматривая интерьеры, экспонаты, картины.

Писатель многое рассказывает мне, объясняет, что дворец принадлежал матери Александра I - Марии Федоровне, (долго стоим перед портретом немолодой уже императрицы), а после ее смерти являлся всего лишь "запасной" царской резиденцией. Я слушаю рассеянно. Смотрительницы, седовласые, похожие на учительниц, старушки, глядя на нас, о чем-то перешептываются, наверное, они узнали писателя.

Этажом выше - выставлена коллекция цветного стекла и хрусталя. Без особого интереса обходим экспозицию и, не задерживаясь, направляемся к раздевалке. Вслед за нами выходят и смотрительницы, - время уже вечернее и рабочий день окончен. Снова снег хлюпает под ногами. Прячемся от туманной сырости в машине.

По дороге в Металлострой, как всегда трещу без умолку, рассказываю о предстоящем Крестном ходе, о том, как старательно готовлю себя: хожу пешком к храмам и церквям, даже к тем, что еще не восстановлены после разрухи. Стараясь подражать моему кумиру, цитирую стихи, вернее, пришедшие на ум строчки: ...так храм разрушенный, все Храм, Кумир поверженный - все Бог!

Спустя неделю или две - снова едем в город. Весенний, ветреный день бьется в лобовое стекло резкими порывами. Чулаки молчит, и вдруг без предисловия начинает читать стихи:

Расстались мы, но твой портрет

Я на груди моей храню.

Как бледный призрак лучших лет

Он душу радует мою.

И, новым преданный страстям,

Я разлюбить его не мог.

Так храм оставленный - все Храм!

Кумир поверженный - все Бог!* (М. Лермонтов)

Оказывается, после нашей предыдущей встречи, Чулаки позвонил знакомой поэтессе, и она продиктовала ему эти лермонтовские строки.

Приезжаем в центр, крутимся по узким улочкам, объезжаем перекрытые, перерытые участки, стоим в пробках. Один адрес, второй, третий... Находимся на 1 линии Васильевского острова. "А не съездить ли нам в гавань к Финскому заливу?"

С Наличной, сворачиваем в сторону Прибалтийской гостиницы, огибаем угол монументального как скала здания, и оказываемся на просторной набережной. Город остается за нашими спинами. Впереди - бесконечная гладь свинцовой, тяжелой воды. Порывистый ветер с пугающим уханьем пытается сбить с ног, кричат чайки, растрепанные тучи веселой вереницей несутся наперегонки.

– Какие крупные чайки - замечает Михаил Михайлович.

Но я, присмотревшись внимательнее, вижу, что чайки истерично галдят и кружат вверху, а по воде горделиво скользят большие белые птицы.

– Лебеди!
– восклицаю я - Лебеди по дороге в Лапландию!

Михаил Михайлович, плотнее прижав очки, всматривается вдаль.

– А может все-таки гуси?
– спрашивает он недоверчиво.

– Да нет же, лебеди! А может и гуси с ними, и Мартин, и Акка Кнебекайзе!

Возвращаемся к машине замерзшие, уставшие от борьбы с пронизывающим ветром, но переполненные похожим на изумление и восторг от неожиданного подарка, - радостным чувством. Подъезжаем к первому попавшему кафе и согреваемся горячим обедом. Чулаки смотрит на часы: "Пора на Думскую". На Думскую так на Думскую. Снова через пробки и заторы пробираемся в центр, паркую машину в узком переулке, так как короткая Думская безнадежно изрыта и перегорожена нелепыми деревянными перегородками. Настраиваюсь на то, что буду ждать моего писателя столько, сколько придется, но он командует: "Выходим"! "Мы идем в пен-клуб? Вместе?" Я не могу поверить, радуюсь, и от радости, кажется, готова прыгать и визжать. Михаил Михайлович радуется вместе со мной, хотя весь вид его по-прежнему невозмутим, а лицо все так же холодно и замкнуто.

А когда наступает горе

Нам шумит бесконечное море

В нем свободно и очень просто

Ходят рыбы слонового роста.

Берегам не сойтись с берегами

Не охватишь моря руками..

Неприметная парадная как будто даже без вывески. Поднимаемся на второй этаж, снимаем плащи, и оказываемся в клубе. В самом логове, самых маститых питерских писателей -- приходит мне на ум. Безошибочно узнаю импозантного Валерия Попова.

– Валерий Попов и я, - единственные, кто зарабатывает на жизнь литературным трудом.
– поясняет Чулаки, (что говорит о сверхпопулярности и востребованности авторов) - остальные имеют доход на других поприщах, кто-то открыл издательства, а кто-то ушел в продавцы или страховые агенты.

. В длинном и узком коридоре вижу беседующих Илью Штемлера, поэта Кушнера и еще несколько знакомых лиц.

Чулаки здоровается со всеми, а Владимир Уфлянд устремляется к нам и громко восклицает: "Ну, Чулаки, всю ночь я читал твоего "Примуса", не мог оторваться, пока не дочитал до конца. Пиши продолжение. Ты просто мастер сюжета!"

Направляемся к распахнутой, высокой двери, и я шепчу: "Михаил Михайлович, спросите, спросите у него, понравилась ли ему главная героиня?". "Вот и спроси у него об этом сама".

Оказывается, в пен-клубе - мероприятие: встреча творческой интеллигенции с американским поэтом Уильямом Смитом. Зал заполняется, мы с Чулаки садимся в первых рядах, и тут выходит вперед, занимает почетное место седовласый, вальяжный мужчина, поэт Уильям Смит, собственной персоной из Америки. Рядом с ним молодой переводчик. Уильям Смит рассказывает о себе, о своей семье непринужденно и откровенно, говорит, что в России он не в первый раз, что вообще много путешествует, но Россия ему близка по духу. Сам он по материнской линии родом из индейского племени Чероке. Я внимательно вглядываюсь в лицо поэта, холеное, породистое, и действительно, нахожу в нем нечто индейское, особенно разрез глаз. Выглядит он прекрасно, невозможно поверить в то, что ему уже 80! Думаю, секрет молодости поэта в оптимизме, в любви к жизни, к людям, в умении принимать серьезные вещи с чувством юмора. Как не хватает всего этого моему писателю, как ему мешает постоянное копание в своей душе, привычка воспринимать нечаянное или бездумно брошенное слово в его адрес с болью, а в малейшей неудаче видеть трагедию.