Любовная лирика классических поэтов Востока
Шрифт:
4
Я покинут друзьями, и сердце мое изболело: Жажду встречи с любимой, вздыхаю о ней то и дело. И зачем мне совет, и к чему мне любезный ответ, И на что уповать, если верности в любящей нет? Кто утешит меня? Что мне сердце надеждою тешить? Так и буду я жить — только смерть и сумеет утешить. 5
В стан я племени прибыл, чьих воинов славны дела. Было время покоя, роса на пустыню легла. Там я девушку встретил, красивее всех и стройней, Как огонь, трепетали запястья и бусы на ней. Я красы избегал, нарочито смотрел на других, Чтобы чей-нибудь взор не приметил желаний моих, Чтоб соседу сказал, услаждаясь беседой, сосед: «Небесами клянусь, эта девушка — жертва клевет». А она обратилась к подругам, сидевшим вокруг, — Изваяньем казалась любая из стройных подруг: «Заклинаю аллахом — доверюсь я вашим словам: Этот всадник заезжий пришелся ли по сердцу вам? К
6
Возле Мекки ты видел приметный для взора едва След кочевий былых? Не блеснет над шатром булава, И с востока и с запада вихри его заносили, — Ни коней, ни людей, — не видать и защитного рва. Но былую любовь разбудили останки жилища, И тоскует душа, как в печали тоскует вдова. Словно йеменский шелк иль тончайшая ткань из Джаруба, Перекрыла останки песка золотого плева. Быстротечное время и ветер, проворный могильщик, Стерли прежнюю жизнь, как на пальмовой ветви слова. Если влюбишься в Нум, то и знахарь, врачующий ловко От укусов змеи, потеряет над ядом права. В Нум, аллахом клянусь, я влюбился, но что же? — Я голос, Вопиющий в пустыне, и знаю, пустыня мертва… Уезжает надолго, в затворе живет, под надзором. Берегись подойти — ни за что пропадет голова! А покинет становье — и нет у чужого надежды Вновь ее повстречать, — видно, доля его такова! Я зову ее «Нум», чтобы петь о любви без опаски, Чтоб досужей молвы не разжечь, как сухие дрова. Скрыл я имя ее, но для тех, кто остер разуменьем, И без имени явны приметы ее существа. В ней врага наживу, если имя ее обнаружу, — Здесь ханжи и лжецы, клевета негодяев резва. Сколько раз я уже лицемеров не слушал учтивых, Отвергал поученье ее племенного родства. Сброд из племени садд твоего недостоин вниманья, Я ж известен и так, и в словах моих нет хвастовства. Меня знают и в Марибе все племена, и в Дурубе, Там, где резвые кони, где лука туга тетива. Люди знатные мы, чистокровных владельцы верблюдов, Я испытан в сраженьях, известность моя не нова. Пусть бегут и вожди, я не знаю опасностей бранных, Страх меня не проймет, я сильнее пустынного льва. Рода нашего жен защищают бойцы удалые, В чьем испытанном сердце старинная доблесть жива. Враг не тронет того, кто у нас покровительства ищет, И о наших делах не забудет людская молва. Знаю, все мы умрем, но не первые мы — не исчислить Всех умерших до нас, то всеобщий закон естества. Мы сторонимся зла, в чем и где бы оно ни явилось, К доброй славе идем, и дорога у нас не крива. У долины Батта вы спросите, долина ответит: «Это честный народ, не марает им руку лихва». На верблюдицах серых со вздутыми бегом боками Лишь появится в Мекке, — яснее небес синева. Ночью Омара кликни — поднимется Омар и ночью, И во сне ведь душа у меня неизменно трезва. В непроглядную ночь он на быстрой верблюдице мчится; Одолел его сон, но закалка его здорова; Хоть припал он к луке, но и сонный до цели домчится. Лишь бы сладостным сном подкрепиться в дорогу сперва! 7
Он пробрался к тебе, прикрываясь полуночным мраком, Тайну он соблюдал и от страсти пылал он жестоко. Но она ему пальцами знак подала: «Осторожно, Нынче гости у нас — берегись чужестранного ока! Возвратись и дозор обмани соглядатаев наших, И любовь обновится, дождавшись желанного срока». Да, ее я знавал! Она мускусом благоухала, Только йеменский плащ укрывал красоту без порока. Тайно кралась она, трепетало от радости сердце, Тело в складках плаща отливало румянцем Востока. Мне сказала она в эту ночь моего посещенья, — Хоть сказала шутя, упрекнула меня без упрека: «Кто любви не щадит, кто упорствует в долгой разлуке, Тот далеко не видит, и думает он не глубоко; Променял ты подругу на прихоть какой-то беглянки, — Поищи ее в Сирии или живи одиноко». Перестань убивать меня этой жестокою мукой — Ведь аллаху известно, чье сердце блуждает далеко. 8
Я раскаялся в страсти, но страсть — моя гостья опять. Звал я скорбные думы — и скорби теперь не унять. Вновь из мертвых восстали забытые муки любви, Обновились печали, и жар поселился в крови. А причина — в пустыне покинутый Сельмою дом, Позабыт он живыми, и тлена рубаха на нем. И восточный и западный ветер, гоня облака, Заметали его, расстилая покровы песка. Я как вкопанный стал; караван мой столпился вокруг, И воззвал я к пустыне — на зов не откликнулся звук. Крепко сжал я поводья верблюдицы сильной моей, — А была она черная, сажи очажной черней. 9
Терзает душу память, сон гоня: Любимая сторонится меня, С
тех пор как ей сказали: «Он далече И более с тобой не ищет встречи». Отворотясь, не обернулась вновь, — И увидал я щеку лишь и бровь. На празднике, с ним очутившись рядом, Она добычу прострелила взглядом И так сказала девушкам и женам, Как антилопы легкие, сложенным: «Он будет плакать и стенать, потом И упрекать начнет, — так отойдем!» И отошла девическая стая, Крутые бедра плавно колыхая. Как раз верблюды кончили свой бег, И караван улегся на ночлег. И было так, пока не возвестила Заря рассвет и не ушли светила. Мне друг сказал: «Очнись, разумен будь! Уж день настал, пора пускаться в путь На север, там тебя томить не станут, Не будешь там в любви своей обманут». И ночь ушла, и наступил рассвет — И то была горчайшая из бед. 10
Долго ночь не редела, душой овладела тоска, Но послала Асма в утешенье ко мне ходока. От нее лишь одной принимаю упрек без упрека, Хоть и много любил, и она не одна черноока. Но она улыбнется — и я уж и этому рад, Счастлив, зубы увидя, нетающих градинок ряд. Но ходок, увидав, что еще не проснулся народ, Возвратился и стал колотушкой стучать у ворот. Он стучал и стучал, но из наших никто не проснулся. Надоело ему, и обратно к Асме он вернулся. И рассказывать стал, прибавляя того и сего: «Хоть не спали у них, я не мог достучаться его, Где-то скрылся, сказал — у него, мол, большие дела. Так и не дал ответа». Но тут она в ярость пришла. «Я аллахом клянусь, я клянусь милосердным творцом, Что до самого раджаба я не пущу его в дом!» Я сказал: «Это старая ссора, меня ты прости, — Но к сердцам от сердец подобают иные пути. Вот рука моя, в ней же и честь и богатство мое». А она: «Ты бы раньше, чудак, протянул мне ее!» Тут к ней сводня пришла, — а они на подобное чутки, К деловым разговорам умеют примешивать шутки. Голос тихий у них, если гневом красавица вспыхнет, Но становится громок, едва лишь девица затихнет. Говорок у распутницы вежливый, неторопливый, А сама она в платье паломницы благочестивой. И ее наконец успокоила хитрая сводня: «Все то воля господня — сердиться не стоит сегодня». 11
В час утренний, от взоров не таим, Горел костер перед шатром твоим. Но кто всю ночь подкладывал алоэ, Чтоб он струил благоуханный дым?.. 12
Я З'aйнаб свою не склоняю на встречу ночную, Не смею невинность вести на дорогу дурную. Не так луговина в цветах, под дождем животворным. Когда еще зной не растрескал поверхность земную, Как Зайнаб мила, когда мне она на ухо шепчет: «Я мир заключила иль снова с тобою воюю?» В гостях мы не видимся — если ж тебя и увижу, Какой-нибудь, знаю, беды все равно не миную. Меня ты покинула, ищешь себе оправданья, Но я неповинен, тоскую один и ревную. 13
Убит я печалью, горчайших не знал я разлук. В груди моей буйствует сердца неистовый стук. Невольные слезы струятся, свидетели мук, — Так воду по каплям прорвавшийся точит бурдюк. Она уезжает, уж руки проворные слуг На гордых двугорбых дорожный навьючили вьюк. К щекам моим кровь прилила и отхлынула вдруг — Я знаю, навек отъезжает единственный друг. 14
О сердце, страстями бурлящий тайник! А юность меж тем отвратила свой лик. О сердце, ты властно влечешь меня к Хинд, — Ты, сердце, которым любить я привык. Сказал я — и слезы струились из глаз, Ах, слез моих не был исчерпан родник. «Коль Хинд охладела, забыла любовь, Когда наслажденьем был каждый наш миг, — Погибнет, клянусь, человеческий род, Всяк сущий на свете засохнет язык!» 15
Я эту ночь не спал, томим печалью В бессоннице за ночь одну зачах. Любимое создание аллаха, Люблю ее и гневной и в сердцах. В моей душе ее всех выше место, Хоть прячется изменница впотьмах Из-за того, что клеветник злосчастный Меня в коварных очернил речах. Но я молчу, ее несправедливость Терплю без слов, ее напрасен страх. Сама же связь оборвала, как люди Веревку рвут, — суди ее аллах! 16
Мне говорят, что я люблю не всей душой, не всем собой, Мне говорят, что я блужу, едва умчит тебя верблюд. Так почему же скромно взор я отвращаю от всего, К чему, паломничая, льнет весь этот небрезгливый люд? Не налюбуется толпа на полоумного, из тех, Кого в мечетях и домах за ум и благочестье чтут. Уйдет он вечером, спеша грехи дневные с плеч свалить, А возвратится поутру, увязший пуще в ложь и блуд! От благочестия давно меня отторгнула любовь, Любовь и ты — два часовых — очаг страстей моих блюдут.
Поделиться с друзьями: