Любовница №2358

— Через полчаса мы прибудем в Ашамун-Сиде. Слушайся моих людей и делай все, что они велят. Их приказы — мои приказы.

Он скрылся за перегородкой, и я осталась одна. Инстинктивно подняла руку, но коммуникатора на запястье не было. Меня просто отрезали от мира. Или вычеркнули из него.

47

Посадка далась мне мучительно. Когда самолет пошел на снижение, у меня так болели уши, что казалось, вот-вот хлынет кровь. Такое было впервые, я всегда без проблем переносила перелеты. Вероятно, это результат недомогания и… того дерьма, которое добавили в лимонад. Кошмарное ощущение так захватило меня, что я больше ни о чем не могла думать. Легла на сидение, открыла рот, чтобы снизить давление на барабанные перепонки, но ничего не помогало. Не помню, чтобы когда-нибудь чувствовала себя так плохо.

Когда самолет приземлился, и утих шум двигателей, я беспомощно лежала, закрыв глаза, прислушиваясь к разливающейся в голове боли. Уши заложило. Я шумно дышала и металась на диване, как в горячке. Хотелось холодной воды.

— Что с тобой, ятараф?

Я почувствовала на своем лбу сухую прохладную ладонь и подскочила, как от удара током. Передо мной стояла женщина неопределенного возраста. Необычайно толстая, с круглым лицом цвета необожженной глины и густо подведенными глазами. Закутанная с ног до головы в цветное тряпье. На макушку была откинула черная вуаль. Толстуха говорила на тахве, низко и гортанно. Лениво шевелила полными губами с темной окантовкой, почти иссиня-черной, сливовой, словно наколотой татуажем. Угольные глаза с желтоватыми, будто грязными белками, пристально смотрели на меня.

Не дождавшись ответа, она недовольно поджала губы:

— Отвечай мне. Или не понимаешь?

Злить толстуху не было смысла:

— Я все понимаю.

В сравнении с ее выговором, мой тахве звучал грубо, остро. Впрочем, достаточно того, что она меня понимала.

— Поднимайся, ятараф, некогда разлеживаться. Надень это.

Она положила на диван кусок черного шелка. Покрывало, которое укроет меня с ног до головы. Я не помнила названия, кажется, шадра или чадра. Чадра.

Я с трудом поднялась, чувствуя легкое головокружение. Накинула чадру и откинула черный плотный муслин на макушку, так же, как сама толстуха. Тетка одобрительно кивнула, оглядывая. Кажется, осталась довольна.

— Зови меня Масабих-раис'a. Я главная раиса гарема эмира Ашамун-Сиде.

Я молчала. Кажется, ей не слишком нужны были мои ответы. Достаточно, чтобы я выполняла ее указания.

— Следуй за мной, ятараф. Опусти чиммет, — она тронула пухлыми, унизанными кольцами пальцами свою вуаль, показывая, что это и есть чиммет. Сама же скрывать лицо не стала.

Я опустила муслин. Ткань удушливо пахла специями. Я едва не согнулась в очередном приступе тошноты и инстинктивно откинула чиммет, но Масабих-раиса тут же шлепнула меня по руке и вернула муслин на место.

— Не поднимать. На мужчин не смотреть.

Я не возражала, но сквозь накатывающие волны тошноты проступала паника. Пока вокруг что-то движется, что-то происходит, я буду держаться, но когда меня запрут в четырех стенах… Непременно запрут. Я не хотела даже гадать, как поведу себя.

Толстуха тяжело зашагала к выходу из салона, будто перекатывалась. Я семенила за ней, наблюдая, как колышется необъятная рыхлая задница под цветной тканью, слушала, как мелко позвякивают золотые браслеты на руках.

Мы вышли на трап, и я невольно прикрыла глаза рукой: солнце ослепляло, мгновенно впивалось жаром. Чистейшее лазурное небо, бесконечный желтые барханы за низкими ангарами аэропорта, и лишь далеко на горизонте виднелся частокол сирадолитных вышек, похожих отсюда на воткнутый в песок старый гребень. К трапу подали эркар с черными стеклами. Один из спадов в белом кафтане и бурнусе открыл перед нами дверцу, и толстуха кивком дала понять, что я должна сесть первой. Я послушно залезла в просторный салон, оттоптав весь подол чадры, забилась подальше, чтобы Масабих-раиса не уселась вплотную. Я не хотела касаться этой женщины. Мне было противно. Эркар сбросил воздушную подушку, набрал высоту и заскользил над бесконечным морем песка. Я откинула чиммет и смотрела в окно через черноту стекла: казалось, что пустыню накрыло сумерками при ярком свете луны. Эркар набрал такую скорость, что барханы сливались в мутную полосу, от взгляда на которую лишь еще больше тошнило.

Я откинулась на сиденье и закрыла глаза, стараясь ровно дышать под знакомый шум двигателя. Так казалось, что все по-старому, но навязчивый пряный аромат, которым тут было пропитано, кажется, все вокруг, не давал забыться. Я не сразу заметила, что мы летели уже над зоной оазисов. Вскоре показались городские крыши. Но я не смотрела — от мелькания становилось совсем невыносимо. Меня бросало в жар, я обливалась потом и все время облизывала пересохшие губы, мечтая о кислой воде со льдом. Несмотря ни на что. Сейчас — только об этом.

Эркар, наконец, причалил, и гул прекратился. Я услышала щелчок, и с моей стороны открылась дверца. Ее придерживала девушка, смиренно склонившая темноволосую голову, украшенную тонким золотым ободком. Не красавица, не дурнушка. Судя по всему, это кто-то из обслуги. Мне не оставалось ничего, кроме как выйти на площадку с мозаичным полом. Это был парковочный козырек — просторный открытый балкон, наполовину обнесенный резными каменными перилами. Масабих-раиса толкнула меня в спину:

— Не стой столбом, ятараф.

Ятараф… вероятно, от слова «ятарифу» — допускать. Возможно, что-то вроде «допущенная». Или «та, которой позволено». Позволено что — мять простыни их эмира? Внутри вместе с тошнотой поднималось что-то злое, непрошенное, что заставляло сжать кулаки. Я позволю себе это, когда останусь одна. Хотя, здесь следовало бы поставить вопрос иначе: если останусь одна.

Масабих-раиса протиснулась вперед и вошла в широкие двери с резными, будто проеденными жуками створами, у которых склонили головы двое мужчин в одинаковых кафтанах и тюрбанах. Это не спады. Неужели евнухи? Здесь должны быть евнухи. Сложно было вообразить, что в наше время где-то действительно есть евнухи. Я семенила следом, не решаясь поднять чиммет — вдруг не позволено. Совсем не хотелось нарываться лишний раз. По крайней мере, пока. Мы проходили гулкими галереями, уютными внутренними двориками, в которые смотрели маленькие окна, забранные узорными золочеными решетками, спускались и поднимались по лестницам. Вышли на галерею и остановились у расписных дверей. Служанка распахнула створы и Масабих-раиса вошла в душную комнату.

Здесь все было как в обучающих фильмах. Это называлось в Альянсе классическим тахильским интерьером. Низкие диваны, заваленные подушками, круглый столик с росписью эмалью, причудливые светильники цветного стекла, неизменные подсвечники и массивные напольные канделябры с восковыми свечами. Будто дикари впрямь намеревались их жечь. Много ткани, много вонючего темного дерева. Никаких блуждающих ламп, ни панорамных окон, ни единого коммуникатора на энергетической стойке. Здесь не было ничего из моей жизни, ни единой вещи. Будто они хотели единым махом отсечь ее, замуровав меня в этой дикой древности. Мне на мгновение показалось, будто мой рот и нос заклеили липкой лентой, которой заматывают багажные коробки. Да и саму меня смотали по рукам и ногам. Стало нечем дышать. Я судорожно хрипела, сотрясаясь всем телом чувствуя, как слабеют ноги. Я задыхалась от запахов, умирала в глухой черной чадре. Перед глазами замелькали серебристые пылинки, и все подернулось темнотой.

48

Масабих-раиса склонилась надо мной и без стеснения хлестала по щекам жирной ладонью с ярко-красными лакированными ногтями. Не слишком торопилась опустить руку, увидев, что я открыла глаза. Когда я отвернулась, чтобы прекратить экзекуцию, она повернула мою голову и долго вглядывалась в лицо, нависая необъятной тучей.

— Что с тобой, ятараф? Ты больна?

Я поспешно покачала головой:

— Нет.

Она явно не поверила мне:

— Я позову врача. Господин не простит мне, если с тобой что-то случится.