Любовники в заснеженном саду (Том 2)

Телефон стоял в комнате, на столе, на приличном расстоянии от меня, и потому звук получился приглушенным. Так же, как и щелчок автоответчика. Так же, как и голос, последовавший за ним. Этот голос я узнала бы из тысяч других, этот голос я узнала бы даже под маскхалатом, даже под веселенькой расцветкой, приспособленной для напалма, рейдов по отрогам партизанской войны и вагнеровского "Полета валькирий". С этим голосом, окопавшимся в ушных раковинах, я прожила два года, два самых отчаянных своих года. Два самых грешных. Два самых тяжелых. Два самых лучших.

Ленчик.

Конечно же, Ленчик.

Ленчик что-то бегло пробубнил на испанском и отрубился. И оставил меня в растерянности. Я не знала, я просто не знала, что делать с этим звонком. Но каким-то чутьем, намертво присосавшимся к позвоночному столбу, поняла: звонок и есть самое важное. Важнее всех кредиток, всех сложенных вчетверо бумаг, важнее фотографии "8 августа. Мы в гостях у Пабло", важнее пистолета и обоймы к нему...

Если бы здесь была Динка! Если бы здесь была Динка с ее бесхитростной способностью к языкам, которая вливалась в нее вместе со спермой всех любовников!.. Если бы здесь была Динка - звонок Ленчика удалось бы сразу же приручить. Раскусить, раскокать, раскроить ему башку.

Но Динки не было.

Была я, совершеннейшая тупица, попка с псевдоинтеллектуальным списком между ног, которой не поможет и шикарное "Пошли к черту".

На тринадцати языках.

Я бегло повторила его на фарси, китайском, албанском, немецком, португальском, чешском, польском, на диалекте Бретани галло, на диалекте бакве - омелокве, на сербском, хорватском и греческом... И только перед последним, алгонкинским "Пошли к черту", меня посетила мысль, показавшаяся здравой: мне нужно записать все то, что прокрякал Ленчик автоответчику Ангела. Записать максимально точно, и гражданский долг овцы будет выполнен. И даже перевыполнен. И пусть потом Динка разбирается: все, что могла, я сделала.

На стеллаже Ангела нашлась и ручка (иначе и быть не могло, на этом чертовом стеллаже при желании можно было найти все, что угодно, включая раннемезозойские отложения трилобитов, слепок челюсти покойного Робеспьера и исподнее покойного Мартина Лютера Кинга). А в качестве блокнота я использовала обратную сторону листков "скорее всего договора". И через полчаса непрерывного прослушивания стенограмма Ленчикова сообщения, старательно записанная русскими буквами, была готова. А еще через две минуты я покинула квартиру Ангела.

А еще через десять, в самом конце Риеры Альты, я обнаружила у себя на пальце дешевенькое кольцо, которое машинально прихватила. И забыла снять, вот хрень. Случайно ли?.. Вот вопрос...

* * *

– ...И ты предлагаешь, чтобы я это перевела?
– зло спросила у меня Динка.
– Муть, которую ты настрочила? Могу тебя обрадовать: переводу это не подлежит.

Вот уже полчаса мы сидели в саду, на излюбленном Динкином месте - под оливковым деревцем у собачьей площадки. Я смотрела на Динкины колени, слегка припорошенные сухой пылью; Динкины острые колени, так хорошо изученные мной за два года. Я смотрела на Динкины колени и чувствовала себя полным ничтожеством. Самое время застрелиться из пистолета, унесенного с Риеры Альты.

– Но, может быть... Может быть, есть какой-то выход, а?

– Никакого. Я ничего не понимаю. Господи, мне самой нужно было поехать туда.

– Что ж не поехала?
– Я все-таки нашла в себе силы огрызнуться.

– Ладно... Давай попробуем так. Читай мне эту галиматью вслух... Попытаемся разобраться еще раз...

Динка прикрыла глаза, задрала подбородок вверх и уперлась ладонями в колени. Теперь она больше всего напомнила медитирующего мальчика-будду, который не знает еще, что он - Будда. Странные, неясные и мучительные, как заноза в пятке, мысли о Динке давно преследовали меня. А здесь, в запущенном испанском саду, предоставленные сами себе, они становились просто невыносимыми. Я по-прежнему тихо ненавидела ее - за взбалмошный нрав, за похотливую всеядность, за разнузданный жертвенный пах, готовый принять в себя каких угодно паломников... Но еще больше - за ее громкую, демонстративную ненависть ко мне. И еще... Еще...

За рабскую от нее зависимость. Эта зависимость была иной, чем светлая, ничем не замутненная зависимость от бестиария. При всей необузданности его персонажей я научилась кормить их с руки, я приручила их: даже мантикора подчинилась мне, дружелюбно оскалив три ряда окровавленных зубов и выплюнув по этому знаменательному случаю ошметки чьей-то средневековой руки... Даже мантикора, не говоря уже об обитателях побезобиднее. Обо всех этих unicornis<Единорог>, talpa<Крот>, vultur<Коршун>...

А Динку... Приручить Динку не представлялось возможным. Не представлялось возможным сломить ее ненависть, еще в самом начале "Таис" я пыталась это сделать, но все мои попытки так ни к чему и не привели. Перечить Ленчику было опасно, перечить Виксан - бессмысленно, перечить Алексу - невыносимо скучно. Я - совсем другое дело. Со мной можно не стесняться в выражениях, меня можно втаптывать в грязь, блондинистую любимицу продюсера, безмозглого Рысенка с экстерьером овцы. И Динка отрывалась на мне по полной, она яростно мстила за псевдолесбийскую ересь псевдолесбийского дуэта; она, кондовая натуралка, которую заставили жить по странным законам. Ненавистным ей законам. Разве можно было вдохновиться моими немощными блеклыми губами, когда ее ждали совсем другие губы: жесткие, терпкие, хорошо заасфальтированные, укатанные, утрамбованные - мужские.

Да и меня саму... Разве меня саму могли вдохновить Динкины губы? С привкусом запретных песенок, запретных удовольствий, запретных жестов, запретных запахов... Губы, такие живые для всех и такие мертвые для меня... Безнадежно мертвые, как раздавленная на трассе бродячая собака, как раздавленный в песке морской конек, как раздавленное у самого берега желеобразное тело медузы...

Вот и сейчас...

Вот и сейчас я смотрела на ее чертовы шевелящиеся губы цвета давленой вишни - и ненавидела Динку. Ненавидела, ненавидела, ненавидела - сильнее, чем когда либо. От этого острого приступа ненависти - такого же острого, как и Динкины колени, - у меня заложило уши и перехватило горло. Пришить бы эти губы из пистолета Пабло-Иманола Нуньеса! Пришить бы, даром что я и стрелять-то толком не умею и не стреляла никогда, все равно - пришить. Пришить без всякой жалости. А потом смотреть, как они теряют блеск и влагу - пусть на это уйдет вся оставшаяся жизнь, но я увижу их жалкий, засиженный мухами каркас, никому не интересное о них воспоминание... И только тогда успокоюсь.

Навсегда.

– Ну фиг л и ты молчишь, Ры-ысенок?
– вывел меня из транса Динкин голос. Давай, читай, что ты там наваяла!

И я, засунув подальше ненависть, принялась читать свои собственные заметки на полях. Мне пришлось прочесть написанное раз десять, прежде чем Динка, сплюнув и кашлянув, вынесла свой вердикт.

– Уже кое-что... С самого начала нужно было так сделать.

– Кое-что - это что?
– робко поинтересовалась я.

– Это его третье сообщение. Наш обожаемый продюсер прилетает завтра в девять тридцать утра... Приедет прямо сюда, заморачиваться с городской квартирой не стоит... И...

Динка повернула ко мне голову, и я поразилась выражению ее лица. Ничего человеческого в нем не было. Вернее, в нем не было ничего, что делало человека живым. За какие-то десять минут Динка умудрилась стать пергаментной, высушенной столетиями страницей из бестиария. И я... Я сразу же почувствовала к ней такую нежность, что сердце у меня рухнуло прямо в живот. И его накрыло волной, и этой же волной снова вынесло наверх, под сверкающую сферу легких.

– Ты чего?
– удивилась Динка.
– Чего это ты так на меня уставилась?

– А ты?

– А что я?.. Будешь слушать финал? Очень интересный, между прочим.

– Давай финал...

– Надеюсь, что к завтрашнему утру. все будет сделано.

– Что сделано?
– не поняла я.

– Все.

– Что - все?

– Не будь идиоткой, Рысенок. Вспомни его первое письмо. Ты же сама его переводила. Все - это все... Все то, о чем они договорились... Козлы.. Неужели не понимаешь?

"Ангел, дорогой мой!

Куда ты пропал, я не могу с тобой связаться. Надеюсь, все в порядке. Сегодня я ее закончил, поставил последнюю точку. Это не убийство, это всего лишь самоубийство двух сумасшедших, никто ничего не заподозрит. Главное доза. Не мне тебя учить. Хотя с Р. придется повозиться. Предсмертную записку я привезу. Убийца - они сами. Перезвоню тебе на Риера Альта, не позднее 12, сообщу рейс. Л."