Любовники в заснеженном саду (Том 2)

"Quocienscumque peccator".

"Каждый раз, когда грешник хочет понравиться Творцу..."

Я не ждала пощады от Рико, это была всего лишь молитва, украденная у бестиария, да и молитва ли? Я не ждала пощады от Рико, но Рико отступил. Отступили клыки, отступили глаза, отступила вздыбленная шерсть.

Он отступил - но недалеко. Он улегся рядом со мной, тихонько поскуливая. И я запустила руку в его короткую и сразу же успокоившуюся шерсть. И открыла глаза. И посмотрела на бледно-сиреневое небо.

Ночь кончилась.

* * *

...Ночь кончилась.

И в неясном свете приближающегося утра Ангел перестает существовать. Становится вровень с несколькими уже подсохшими на солнце, неотличимыми от ландшафта могилами своих собак. Даже тиканье его наручных часов меня больше не беспокоит. Пройдет пара дней, может быть, меньше, - и следы нашего с Динкой преступления сотрутся окончательно.

Скорей бы.

Забыть обо всем и никогда - не вспоминать.

Но не вспоминать не получится - Динка все еще рядом. Так же, как и Рико.

Динка и Рико плетутся за мной, когда я иду к дому. Они держатся на почтительном расстоянии от меня: метрах в трех, не дальше и не ближе. Этого достаточно, чтобы нести за мной воображаемый шлейф.

Я больше не овца.

Я укротила бойцового пса, куда более свирепого, чем четверка canis из бестиария, и уже поэтому я больше не овца. Я первой захожу в дом и сажусь на ступеньки лестницы. А перед тем, как сесть, краем глаза замечаю кровь на ступеньках третьей, пятой и восьмой, - она так и не смогла удержаться в чаше груди Ангела, пролилась. Бесформенные пятна, суть которых ясна только посвященным. На моих руках - такие же пятна, об этом говорит мне Динка, остановившаяся у двери, на почтительном расстоянии от меня: метрах в трех, не дальше и не ближе.

– Ну у тебя и видок, Рысенок!..

Видок и правда тот еще, ведь я - зеркальное ее отражение: перепачканное землей лицо, перепачканные землей колени, черные ногти и следы крови.

– У тебя не лучше, - улыбаюсь я.

Вот хрень, я улыбаюсь! Самое время, самое место...

Самое время и самое место. Я улыбаюсь, Динка улыбается, потом мы начинаем робко смеяться, потом - откровенно ржать. Мы ржем и не можем остановиться: до взмокших волос, до взмокших ресниц, до взмокших затылков.

– Мы не можем оставаться такими пачкулями, - сквозь смех говорит Динка.

– Не можем, - сквозь смех говорю я.
– Это нам не идет.

– Совсем не идет...

– Пачкуля, блин...
– Мой смех прямо на глазах превращается в гомерический хохот.

– Ага-ага, - вторит мне Динка.
– Ах ты, гадкий, ах ты, грязный, неумытый поросенок... В ванную и немедленно, ди-ивчонка!..

– Ага-ага... В ванную... Ди-ивчонка, - вторю Динке я.

Мы отправляемся в ванную с растрескавшимся зеркалом, в которое даже не смотрим: нам вполне хватает друг друга. И вдвоем забираемся в такое же растрескавшееся эмалированное корыто, не дождавшись, пока оно наполнится хотя бы на четверть. И сидя в ванне, друг против друга, мы не перестаем ржать. С чисто вымытыми физиономиями, чисто вымытыми руками, чисто вымытыми коленями. Динка обдает меня водой, я не остаюсь в долгу, и капли прилипают к ее лицу, которое я знаю до последней черточки, до последней ресницы, до последней крошечной родинки на правой скуле. Или я совсем не знаю его? Теперь, после смерти Ангела, оно неуловимо изменилось. Оно менялось все эти короткие часы, и как только я проглядела?

Еще никогда Динкины глаза не блестели таким нестерпимым бархатным блеском, еще никогда ее темно-вишневые губы не были так совершенны, еще никогда ее ноздри так упоительно не раздувались Иногда мне удается упереться пятками в ее икры, и по всему моему телу пробегает странная дрожь, и мне хочется смеяться, и плакать, и аккуратно, стараясь не испачкаться, вскрыть себе вены, и напиться в хлам, и орать что-то нечленораздельное...

И я ору.

Знакомые слова из нашего первого хита "Запретная любовь".

Динка подхватывает их, и мы с размаху преодолеваем все два куплета и дважды повторяем припев, после которого должен следовать пассаж, нашпигованный скрипками, а затем... Затем мы должны поцеловаться. Как это обычно и бывало на концертах.

Сейчас - сейчас совсем другое дело. И нет никаких скрипок в нашей нынешней, нырнувшей под воду аранжировке, и голоса звучат a capella, но это так восхитительно... Так восхитительно, как не было никогда. Слышали бы нас наши фанаты, так беззастенчиво нас предавшие; слышали бы все эти журналистские твари, которые растягали нас на цитаты к порнофильмам; слышали бы покойные Виксан с Алексом...

Слышал бы нас Ленчик...

Если бы он только слышал - никакой концепции и придумывать бы не пришлось. Динкина упругая грудь - концептуальна. Вспухшие, похожие на клюкву в снегу, соски - концептуальны. Лезущая в глаза темная челка - концептуальна... Концептуальны ключицы и плоский, скрытый водой живот, опустить взгляд ниже я почему-то боюсь... Может быть, потому, что я - ее зеркальное отражение...

– Что ты сделала с Рико?
– спрашивает Динка.

– Я его и пальцем не трогала, - улыбаюсь я.

– Почему он ходит за тобой как привязанный? Что ты с ним сделала?

– Сказать?

– Скажи... Плизз... Ну, Рысеночек...

– Не сейчас...

– А когда?

– Не сейчас... Когда-нибудь...

– Ты все-таки сволочь, Рысенок, - говорит Динка, без всякой злости. Совсем напротив, ее голос ласкает меня, нежно касается лба, нежно касается щек, и губы у меня начинают стремительно пересыхать... Как странно, в воде у меня вдруг пересыхают губы...

– Я? Сволочь?
– Мне с трудом удается отлепить сухой язык от сухого неба.

– Конечно. Любимица Ленчика... Терпеть тебя не могу...

– А я вообще... Тебя ненавижу.

Мы смеемся в унисон, а потом, перебивая друг друга, начинаем вспоминать забавные истории из жизни "Таис", кто бы мог подумать, что за два года их накопилось такое количество... Не продохнуть. В большинстве своем это гастрольные хохмы, в которых фигурируют придурки-фаны, придурки члены-команды, придурки-журналюги и прочие участники тараканьих бегов на приз "Таис". Когда запас хохм иссяает и вода в ванной остывает, мы, все так же смеясь, выскакиваем из нее и, даже не вытершись, наперегонки бежим по лестнице. Наверх.

Оставляя за собой цепочку мокрых следов.

У самой дверь в комнату, куда уже ворвалась Динка, я останавливаюсь. И оглядываюсь назад. Кто-то из нас (я? Динка?) попал мокрой босой ногой в кровь Ангела и размазал и без того стертое пятно.

И плевать. Плевать. Ангела больше нет. Есть дом Ангела, есть пес Ангела, улегшийся у перил, есть мы с Динкой, а Ангела больше нет. И никогда не было. Проще думать, что его не было никогда. Никогда Эта вязкая мысль успокаивает меня, и я влетаю в комнату и тут же получаю подушкой по башке - от Динки" она все еще не может уняться. Спустя секунду подушка летит в голову уже ей, и мы снова истерически смеемся. Смеемся и не можем остановиться.