Люди на болоте. Дыхание грозы

особенно..." Хороший... Разве она не знает, что хороший? .. Но разве от

этого легче? Беда не в Хоне, беда в ней! В ней!.. Хадоське стало горько:

захотелось плакать. Она сдержалась, но сердце ныло, болело. С этой болью

снова, вспомнила Ганну на возу, подумала о ее горе - и не только не

почувствовала жалости, но и покоя, который ощущала днем. Острее, чем

обычно, ощутила неприязнь: вот и у них беда Сразу же подумала, что

нехорошо радоваться чужой беде, но память жестоко напомнила, как первый

раз лицом к лицу встретила Евхима, когда вернулась из Юровичей. Будто

снова прошла возле него. Даже когда снова вспомнила Ганну одну, недавнее

и, казалось, уже забытое, - как сошлись вдруг, собирая щавель, - после

воспоминания о Евхиме - и это вызвало неприязнь. И удивительно ли: и там,

в поле, хотя были вместе с Ганной, слова не промолвила. Будто стена меж

ними была!..

Вот и она узнала горе! Вот и у нее... Тут Хадоськины мысли словно бы

столкнулись с другой, большой, огромной мыслью- вошла, ворвалась вдруг, не

впервые, мысль о своем ребенке! Ее, Хадоськином ребенке! Е е, которого она

никогда не видела и не увидит! Ее, которому пошел бы третий годок, который

мог бы обнимать за шею, льнуть к груди, звать! Ее, которого сама лишила

жизни! Ее, которого - опалило непоправимое, безутешное, - которого сама,

сама загубила.

2

Пережитое шло всегда рядом. Оно чувствовалось то сильнее, то слабее, но

не исчезало. На всем, чем жила теперь, была его тень. Оно приходило ночью,

являлось днем, было в мыслях, в настроении, в поступках...

393

В тот день, когда побледневшую, измученную Хадоську отец повез в

больницу, беда ее не осталась в Куренях. В чистой боковушке юровичской

больницы Хадоське не стало легче, чем тогда, когда шла к черной прорве

страшного глинищанского "ока", когда стучала в дверь Захарихи-знахарки,

когда потом брела домой. Стыд, отчаяние жгли, мучили Хадоську в тихой

больничной боковушке еще хуже, чем в тот холодный, беспощадный день, в ту

ужасную ночь. В первый же день в больнице, будто нарочно, взялись пытать

ее тем, что так хотелось забыть: только внесли Хадоську на носилках в

приемный покой, врач стала выспрашивать, о чем и думать было страшно. И

была врач не одна, кроме нее еще двое в белом стояли рядом, хотели знать,

видеть Хадоськин позор. Не успела Хадоська разомкнуть губы, как вошел

какой-то мужчина в белом, полный, с румяным лицом, чтобы, казалось, тоже

слушать, смотреть; Хадоська, казавшаяся почти без сознания, будто ожила,

замотала головой, дико закричала: "Нет, нет!" Она кричала, рвалась с

носилок и тогда, когда мужчина ушел, и когда врач что-то говорила,

успокаивала, - кричала, пока совсем не обессилела в крепких руках женщин в

белом, потеряла сознание. Постылым, ненавистным было с того дня Хадоське

все - и врачи в белом, и разговорчивые, назойливые женщины-соседки, и

недалекий ельничек за окном: ей казалось, что все знают о ней; казалось,

что и смотрят по-особому, с тайными нехорошими мыслями, как бы насмехаясь

над ее бедой, над ее позором. Особенно ненавидела она того здорового,

нахального мужчину в белом, о котором говорили - главный врач, и который

чуть не каждый день обходил всех, посмеиваясь, расспрашивал, осматривал.

Сначала он хотел подойти и к Хадоське, но Хадоська, едва заметила его

противную усмешечку на сытом, румяном лице, затряслась, как помешанная,

закрыла глаза руками, закричала. С того дня мужчина не подходил больше к

ней, и когда бывал около соседок-женщин, то держался скромно, деликатно.

Не радовали в те дни Хадоську родители, что часто, очень уж часто

приезжали с домашними гостинцами. Хотя ни отец, ни мать словом не

проговорились, чувствовала Хадоська, что они знают, какая беда у нее,

горела от стыда, от вины, от обиды. Молчала отчужденно, минуты дождаться

не могла, когда они уедут от нее. После встреч с родителями Хадоську

особенно донимала мысль о том, что, может быть, уже многие знают в Куренях

про ее грех, знают, может, все парни, девушки; знают, смеются. Она иногда

так ясно представляла, как говорят, как смеются над ней, что казалось,

слышала голоса, видела всех воочию.

Хадоська холодела от отчаяния.

Долго-долго, сожалея, вспоминала Хадоська бездну озера у Глинищ: почему

тогда убоялась, не бросилась, не кончила все сразу; не один день, не одну

ночь строила планы, как загубить себя. За окном гудели ветры,

свирепствовали лютые стужи, выберись ночью в буранное поле или в лес - и

все кончится враз. Можно сесть, скорчиться, заснуть; сны, говорят, будут

сниться только. Не страшно и не больно, и сразу станет легко. Конец всем

мучениям сразу... В полночь незаметно выскользнула в коридор. Санитарка

спала на составленных табуретках; осторожно, на цыпочках, обошла ее. Двери

были заперты, но в замке торчал ключ; торопливо повернула его и, ничего

уже не соображая, ринулась в сени, за ними - в ветреную темень, в стужу.

Санитарка потом говорила: скрипнули двери, сильно потянуло холодом;

Хадоську догнали за оградой, в хвойнике, в снегу, можно сказать - в одной

сорочке.

На другой день приехала мать, сразу же прослышала о Хадоськиной ночи; и

удивительно ли, вся больница говорила об этом. Чуткое сердце матери сразу

поняло, что задумала дочка; смотрела на Хадоську глазами, полными боли и

слез, крестилась, ужасалась, умоляла: "Рыбочко, Хадосечко!.. Что же ето

ты, головочко, удумала!.. Батьку, матку не жалеючи, братиков, сестричек!..

Разве ж мы не берегли тебя, как око свое! Не любили, не жалели разве?! Как