Люди на болоте. Дыхание грозы

спокойно, безразлично встретила вдруг его на улице; прошла мимо так, будто

и не знала никогда...

Окаменела и ее дружба с Ганной: Ганна была теперь для нее тем же, что и

Евхим. Даже когда до Хадоськи в бабьих пересудах начали доходить слухи,

что Ганне не сладко у Корчей, окаменевшая обида на бывшую подругу не

смягчилась; даже злорадства вначале не ощутила Хадоська.

В то лето Хадоська как бы заново услышала песню жаворонка; теплой болью

отзывалась в ней давняя, такая привычная когда-то песня. Как бы заново

увидела Хадоська повилику на белой земле, услышала шорох спелого жита,

ощутила живое тепло стеблей, что откладывала на перевясла.

Тихая, хорошая радость наполняла ее, когда, утомленная, с опаленными

солнцем руками, исколотыми стерней ногами, лежала под суслонами, слушала,

как звенит, поет горячая земля.

Мир был полон звуков, полон своей, невидимой прежде жизни. Он жил все

время, удивительно богатый и разный, в несмолкаемой песне: прозрачной,

звонкой - утром, горячей, истомной - днем, тихой, раздумчивой - вечером.

Слушая, живя в нем, Хадоська будто переставала видеть все со стороны,

будто сливалась с ним, становилась неотделимой частицей всего. Будто

становилась то синим небом, то белым облаком: легкая, словно пушинка с

тополя, плыла в высоченной выси, не видя, не зная земли; то будто

становилась колосом, что сморенно шелестел над сухой землею; то - травою,

что поила росным холодком лесные сумерки, сладкой истомой - солнечные

поляны. Правда, в такие минуты иногда появлялась какая-то непонятная,

горькая боль, ноющая, щемящая. Но она не могла пересилить зачарованности,

только обостряла чувства Хадоськи, делала ее еще более чуткой.

С поля, из лесу Хадоська возвращалась часто с цветами.

Они в хате пахли полем, лесом, полнили хату прохладой опушек и дыханием

вольного простора. Но в их запахе вскоре чувствовала Хадоська грусть

увядания; хотя смотрела за ними, меняла воду - цветы гибли. Ей было жаль

их: были они для нее - как живые, со своей радостью и свободой; поэтому,

как ни любила она цветы, рвала их в поле или на опушках редко.

Довольствовалась своими, домашними, которых было полно в глиняных

горшочках на окнах и в палисаднике перед хатой. Летом палисадник

буйствовал всем многоцветием красок; когда возвращалась домой, цветы как

бы привечали - резеда, мята, георгины, мальвы. Они были ей как подруги,

милые, надежные.

С того летнего дня, когда Хадоська заново услышала трель жаворонка, мир

для нее переменился. В мире было хорошее, было чем любоваться, чему

радоваться. Хадоська не чувствовала уже себя такой одинокой. Но в большой

перемене, что произошла вокруг, меньше всего изменилось ее отношение к

людям. Можно сказать, теперь для Хадоськи они - не считая отца, матери,

братьев, сестер - были меньше, чем когда-нибудь, видны и слышны. Найдя

себе в жизни отраду, Хадоська не думала с таким страхом, что о ней

говорят, как на нее смотрят. Она уже как бы меньше зависела от них.

Прошли лето, осень, зима, наступило другое лето, а Хадоську не потянуло

к людям. Как и раньше, не чувствовала Хадоська себя среди людей так

хорошо, как среди деревьев или хлебов. Как и раньше, на людях она

неизменно молчала, старалась уединиться, уходила, будто вырывалась из

неволи.

И, встречаясь в поле, на дороге, поздоровавшись, Хадоська спешила

поскорее разминуться, словно боялась, чтобы не остановили. Не убегала она

теперь, заметили, может, только от Хони, хотя и к нему тянулась не очень.

Можно сказать, среди людей бывала Хадоська только в церкви, где слушала и

молилась, как немногие, усердно, или по дороге к церкви.

Еще заметили в Куренях, что, при всей отчужденности к людям, Хадоська,

на удивление, тянулась к детям. Охотно играла она с соседскими, что вечно

льнули к ней, а о своих малых братьях и сестрах заботилась, как мать. И

кормила, и поила, и мыла - не один день, для приличия, а все время - и с

какой охотой! Игнатиха, Хадоськина мать, нахвалиться ею не могла.

А еще злые языки говорили, что за все эти годы не было такого случая,

чтобы Хадоська подошла к какой-нибудь молодице, у которой грудное дитя на

руках. Говорили, видеть не могла, мрачнела, убегала сразу. Всякое

говорили, когда заходила речь о Хадоське, и было в тех разговорах иной раз

и такое, что у нее не все дома, что она немного, не иначе, тронутая. И

неизвестно еще, чем оно все кончится!

5

Хадоська ночью много думала о Ганне, о ее горе. Ни в мыслях, ни в

сердце не было согласия. То как бы успокаивалась: не ее беда - чужая; то

упивалась злой радостью: есть на свете правда, пришла кара; то вдруг, в

минуты раскаяния, сочувствовала: беда такая! Жалость обезволивала, когда

думала, что Ганна где-то убивается над желтым холмиком могилы. Уже,

казалось, готова была с давней, как бы живой еще, дружбой простить все, но

почти каждый раз стремление это затемняла Евхимова тень, и в жалость ее

вливалась горькая струя, вносила в чувства противоречивость, ожесточение.

Ожесточение крепло, когда вспоминала свою беду, своего ребенка, которого

будто снова теряла...

В таком противоречивом состоянии и увидела Хадоська Ганну, которую

везли назад Чернушка и мачеха той же дорогой вдоль болота. Хадоська была

близко от дороги и хорошо видела Ганну: та сидела на телеге, по-старчески

горбясь, обхватив руками колени. Руки были сцеплены так, что казалось - не

разнимет никто. Навеки. И сама сидела так, будто Не распрямится никогда.

Еще заметила Хадоська: глаза были потухшие! Как слепые! В то мгновение