Люди на болоте. Дыхание грозы

Хадоська не думала ни о чем, только смотрела, чуткая и растерянная. Она

словно заново видела Ганну. Чернушка вдруг с воза поклонился ей, лицо его

болезненно скривилось, он провел рукавом по глазам, отвернулся. И его

поклон и слезы еще больше смутили Хадоську.

Смущение и чувство вины не оставляли ее весь день. Гребла ли сено,

сносила ли его в копны, чувствовала себя виноватой перед Ганной, перед

всем светом, особенно же - перед богом, который, знала, видел все, что она

думала! Правда, жила она и теперь не только чувством вины: время от

времени находила на нее, путала все прежняя беспорядочность чувств и

мыслей...

Вечером, едва стемнело, к возу, где она ужинала с отцом, приплелся

Миканор. Приходил он не в первый раз - наделы были близко, - но Хадоська

взглядывала нашего редко и строго. Часто чувствовала на себе его тяжелый

взгляд, сжималась и настораживалась; хмуря брови, ждала, что будет дальше.

Дальше не было ничего. Миканор будто скрывал чтото. Вставал, тащился к

своему табору. Вот и в этот вечер курил, говорил с отцом о погоде, о сене,

мирно, терпеливо спорил о колхозах: колхозы, увидите, докажут свое!

Спорил, а Хадоська часто чувствовала в потемках: снова смотрит на нее!

Спор не кончили и в этот вечер: отец, готовый вскипеть, спохватился, что

кони не поены, исчез в темноте. Хадоська насторожилась.

– Чего ето ты Хоню мучишь?
– промолвил Миканвр не сразу и не легко.

Будто заступился: - Ходит столько! И такой хлопец!.. А ты - мучишь!..

– Пусть не мучится! Я не прошу!..

– Дак любовь же не оттого... просят или не просят...

Она - как зараза какая...
– За всем этим Хадоська ощущала что-то

тяжелое, затаенное, как и в его взглядах. Или ты не любишь его"..
– Она

промолчала, начала копаться в возу, будто готовила постели. Он стал

рядом-, взял ее за руку.
– Или, может, я тебе нравлюсь?

Он пытался шутить, но Хадоська чувствовала, что это не шуткиг и ей было

неприятно. И еще чувствовала она, какой он слабый, бессильный перед нею,

Миканор, которого так не любил и побаивался ее отец. Он, правда, не

выпустил руку, когда она хотела отнять, нарочно, из мужского самолюбия,

сжал крепче. Обнял крепко. И все же Хадоська чувствовала себя более

сильной, высокомерно шевельнула плечами, и он нехотя отпустил. Отошел,

закурил папиросу.

– Не нравлюсь, значит?

Она не ответила. В это время послышалось беззаботное посвистывание,

кто-то шел к ним; еще издали узнали- Хоня.

Хоня, приблизясь, перестал посвистывать, поздоровался тихо, сдержанно.

Только когда Миканор ответил, захохотал- А я думал - батько!..

Он шутил, хохотал и замечать не хотел, что Миканор сегодня особенно

молчалив. И то, что Миканор скоро простился, подался в темноту, тоже понял

по-своему. Стал дурачиться, хватать ее за руки, обнимать, как хватал и

обнимал каждый раз, когда удавалось остаться вдвоем и в темноте Она

отнимала руки, вырывалась, а он - будто так и надо было - хватал снова,

тянул к себе, смеялся.

– Дак когда же будем жениться?
– спросил, может, уже в двадцатый раз.

Она промолчала, но он хоть бы чуть обиделся или помрачнел; веселый,

беззаботный, не впервые погрозил: - Немолодая ж уже! Состаришься!.. Не

возьмет никто!

– Пусть не берет!..
– Она и не думала смеяться.

– Свекуешь одна!

– И свекую!.. Страх какой!..

– Дуреха!
– сказал он твердо. Все же пересилил - обнял ее, привлек к

себе. Она попыталась вырваться, но он добродушно, весело удержал. Меряясь

с нею силою, со снисходительной усмешкой поинтересовался: - Лучшего хочешь

дождаться?
– Убежденно заявил: - Лучше, чем я, не найдешь!

– Ого! Лучший на всем свете!

– Лучший!..
– Он сказал так, будто удивлялся, что в этом можно еще

сомневаться.
– Лучше не найдешь. Нет на всем свете, ей-бо!.. Никто так

любить не будет!..

– Всем вы так говорите!

– Я? Я - никому! Тебе только! Знаешь же!

Она перестала уже вырываться, когда в темноте послышалось зловещее:

"Г-гым!" Отец был так близко, что Хоня сразу выпустил Хадоську, которая

заторопилась поправлять волосы. Хадоська стыдливо ждала: отец видел и

слышал все.

Мгновение молчали втроем. Хоня первый нашелся: не повинился, не

показывая и признака растерянности, вдруг задиристо:

– Отдали б вы Хадоську, дядько!

Отец, возмущенный тем, что увидел, и, не впервые, тем, как держит себя

с ним этот наглец, не сразу нашел что ответить.

– Уже ж говорили, вроде!..

– Дак я, дядько, все одно как забыл то.

– Дак еще раз напомню, - дал волю гневу своему Игнат.
– Не будет моего

отцовского согласия! И не надейся!

– Упрямый же вы, дядько...
– Хоня будто пожалел Хадоськиного отца:

сказал, как старший, умнейший!

– Ну какой ты жених!
– вскипел отец.
– Какой ты жених? Ты не видишь?

Хадоське это не понравилось, самой захотелось возразить:

зачем говорить так? Хоня, если б только о том забота, жених неплохой -

не только не хуже, а лучше других. Зачем говорить неправду? И вообще -

какой бы ни был он, Хоня, не надо говорить такое: не надо обижать человека

напрасно!

– Дядько, жених я по нынешним временам, - в Хонином голосе, отметила с

одобрением Хадоська, не было и признака обиды, - первый на все Курени.
– В

его тихой речи слышалось такое достоинство и уверенность, что Хадоська

почувствовала даже гордость за него.
– Теперь для таких, как я, все и

делается.

– Она ж с голоду опухнет у тебя!
– злобно набросился отец, и Хадоське

снова захотелось вступиться за Хоню: Хоня не лентяй, и не надо упрекать за