Люди на болоте. Дыхание грозы

бедность...

– Дядько, скоро будет колхоз. Я там буду первый богач.

Увидите.
– Тут Хадоське показалось, что Хоня как бы отделил себя от

нее. Мысленно пожалела, упрекнула: не надо было про колхоз. Однако, если

бы и хотела остановить его, видно, не смогла б: Хоня тоже, хоть и казался

спокойнее отца, загорелся - не уступит ни за что; и верно, упорство

чувствовалось, когда сказал: - Посмотрите, дядько!..
– Похоже, уже не

чуждаясь и примирения, он добавил рассудительно: - А малыши уже ж

подрастают. Сестра - дак невеста, можно сказать!..

– Не отдам!
– как окончательное, отрезал отец.

Хоня минуту молчал. Упрямо, уверенно заявил:

– Отдадите!

Отец от такой наглости рассвирепел:

– Не отдам!

Хоня, казалось, усмехнулся:

– Отдадите!

Хадоська, слушая это, затаила дыхание. Уже не сочувствовала, а

удивлялась Хоне, его смелости в споре с отцом, его уверенности, что все

будет так, как он хочет и думает.

Хадоську это не возмущало, ей даже нравилось тогда слушать это. Потом

уже она подумала, что Хоня напрасно не уступил: только рассердил отца.

Долго после того, как Хоня простился, ушел, отец возмущался: "Жених,

жених!", "Отдадите..." Он так ругал Хоню, что Хадоське даже было жаль

парня, хотелось, и не раз, заступиться за него. Но она промолчала, не

стала говорить впустую. У нее было свое мнение о Хоне и своя воля...

И в эту ночь долго не могла заснуть. Не было спасенья от комаров, от

мыслей. К мыслям о Хоне, о Миканоре, о том, что доля ее такая - вековать

одной, и раз и другой примешивались воспоминания про Ганну, про Чернушкин

поклон. Увидела снова Захариху, больницу, Евхима. Снова мучили мысли о

своем ребенке, о беде, которую не поправить никогда.

С болью вернулась снова неприязнь не только к Евхиму, а и к Ганне.

Трезво хотела сдержать себя: помнила - радоваться чужой беде грех;

виновато стала креститься.

"Божечко, злая я, злая, - каялась в отчаянии она.
– Что мне делать,

посоветуй, помоги мне, божечко! Нет доброты во мне. Не могу забыть, не

могу!.."

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Однажды утром на лугу появилась таратайка. Едва она выкатила на болото

из лесу, сразу заинтересовала: легкая, красивая, необычной была здесь,

среди телег; издалека видать было - пожаловал кто-то не свой, кто-то из

начальства.

Правда, рядом с чужим, узнали, спокойно покачивался Миканор, но

любопытство от этого не только не убавилось, а стало острее. Миканор сам

теперь был начальством, пусть своим, небольшим, а все ж начальством. Все

важное, что приходило в Курени, шло через него; что-то важное, неизвестное

– чувствовали - надвигалось и теперь, с этой коляской...

Таратайка прокатила по дороге у края болота, у самого леса и

остановилась возле Миканорова надела. Тут и Миканор, и чужой сошли с

таратайки, распрягли коня, пустили пастись. Неизвестно было, о чем там

говорил приезжий с Даметихой, с Даметиком, подошедшим с косой на плече;

зато видели все: приезжий снял городской пиджак, верхнюю рубашку, забрал

чуть не силой у Даметика косу и пошел сам на покос. Рядом двинулись с

косой Миканор и Даметик, - казалось, сконфуженный.

Дойдя до покоса, приезжий снял косу, поточил. Размахнулся ею - раз,

другой, пошел ровно. Косил привычно, уверенно: видно было, что брался не

впервые. И все ж заметили:

приезжий не косарь, и не только потому, что прибыл на городской

коляске, а и по тому, как стоял, смотрел на помощника своего Даметик, как

усердствовала у костра, готовя завтрак, Даметиха. Очень уж резво бежала

потом к косарям, радушно просила о чем-то приезжего. Звала, видно,

подкрепиться.

Приезжий с Миканором уселись около воза, перекусили - и снова взялись

за косы. Пока можно было косить, махал косою гость рядом с Миканором, не

давал никак куреневцам разгадать загадку. Правда, личность самого

приезжего скоро была выяснена; кто был поближе, узнали, а кто был далеко,

услышали, что приезжий - не кто иной, как председатель райисполкома

Апейка; но загадку это обстоятельство не только не прояснило, а как бы

запутало еще больше: зачем он тут, зачем добрался аж до мокутьского

болота; почему не приступает к своему руководящему делу, а машет

Даметиковой косой! Не было бы странным, если бы он, такой прыткий,

добравшись сюда, приказал, как надлежит начальству, собрать всех, приказал

бы помолчать и стал бы говорить о политике, о том, что надо выполнять

куреневцам, чтоб не быть в долгу перед государством Стал бы, как другие,

расхваливать колхозы, призывать вступать в них. Этот же не приказывал,

махал и махал косой, словно и заботы другой не было; таил, что привело его

в такую даль...

Утро было солнечное, все болото поблескивало и как бы дымилось. Люди

посматривали на гостя, гадали, но не останавливались - косили, ворошили

ряды, словно аисты, деловито белели по всей ширине болота, на котором

торчало уже немало стогов. Солнце пекло, трава привяла, кое-кто уже бросил

косить, а городской гость все махал и махал косою, будто только для этого

и приехал.

Первая не выдержала Сорока: повесив косу на дубок, напрямик через ряды,

через некошеное направилась к Миканорову помощнику. Стала рядом, уперла

руки в бока, важно проследила, как он работает. Знала - все, кто может

видеть, смотрят на нее.

– Что, тетка, проверяете, какой косец?
– хитровато глянул председатель.

Он вытер немужицкой ладонью лицо:

пот разъедал глаза.

– Косец, не секрет, управный!
– отозвался в тон ему Миканор.
– Нанял -