Люди на болоте. Дыхание грозы

ето, набрался смелости еще на покосе! Хоть головою темный. А ты вот хоть

грамотей и все знаешь, а вот глядишь все сбоку! Объясняешь все, братко!

– Правильно подметил, дядько Иван!
– похвалил Зайчика Миканор.
– Других

учит, а сам в сторону жмется! Колени дрожат, наверно!

– Тут ничего удивительного, - рассудительно, спокойно промолвил Рудой.

– На передовой, как в бой идти, грамотные всегда были самые несмелые! Все

отчаянные герои на передовой - из простых людей, неграмотные, как правило.

И в этом, если разобраться, ничего удивительного Грамотный человек, он

знает, так сказать, что к чему, думает много.

А это, следовательно, мешает геройству А неграмотный - он сразу решает

Или грудь в крестах, или голова в кустах.

– Ето неправильная теория!
– возразил Миканор.
– У нас теперь самые

герои - грамотные! На то советская власть и старается, чтоб грамотные были

все! Да и то неправильно: что в колхозе голова может быть в кустах!

Рудой хотел что-то сказать, оправдываясь, но во двор въехал Алеша

Губатый с возом.

– Ну, пора и тебе в коллектив, сивый!
– Зайчик заметил вблизи одного из

своих малышей, позвал: - Антось, иди сюда!
– Посадил белобрысого, с тонкой

гусиной шеей малыша, который счастливо вцепился в черноватую гриву -

Держись, братко!..
– Подбежал еще один Зайчиков малыш, ухватился, потянул

отца на свитку: "И меня". Зайчик посадил и этого.
– Держись за Антося! Под

руки возьми, вот так!.. Держитесь один за одного, байстрюки батькины!

Последний раз на единоличном едете!
– Он тронул за узду сивого.

2

И в этот день любопытствующие смотрели по-разному:

одни - задевая, посмеиваясь, другие - рассуждая, споря меж собой,

третьи - молчком, пряча в себе свои размышления. И тут были такие, что

смотрели на все безразлично, как на чужое, и такие, что волновались, будто

это и их как-то касалось, будто с этим и у них что-то могло измениться.

Однако, хоть было похоже на то, как смотрели раньше, можно было

заметить, что беспокойных и беспокойства теперь было намного больше; едва

ли не каждого в Куренях волновало необычное событие: интересом, надеждой,

тревогой, озлоблением...

Немного было таких, что, насмотревшись, как колхозники своз,ят и сводят

добро, сразу возвращались на свои дворы к обычным хлопотам. Почти каждого

волновало то необычное, что происходило на глазах. Еще больше, чем на

Миканоровом, толклись толпы на Хведоровом и Хонином дворах.

Особенно много гомону, суетни было на Хведоровом дворе, где ставили в

сараи коров и где беспокойно пестрели женские платки да юбки.

Тут были и любопытство, и удивление, и смех, и слезы.

Не только те, что привели коров, а и просто любопытные теснились в

воротах, лезли в хлев, смотрели, будто на чудо.

Коровы, что стояли в загородках, беспокойно косились на соседок, на

людей, неведомо зачем теснившихся к ним, водили диковато головами,

выставляли рога, посылали в люд-"

ское, разноголосье тоскливое мычание.

Женщины-колхозницы, шурша свежей сухой соломой под ногами,

усердствовали около коров, вертелись возле Хромого Хведора, что, как

хозяин, покрикивая на женщин, добиваясь порядка, ковылял на костылях около

Хведоровой Вольги, назначенной дояркой.

– Поставь дальше от етой, от Зайчиковой, Хведорко!
– просила, будто

стыдясь, тихая Алешина сестра.
– Крученая ета, Зайчикова! Проткнет рогом -

увидишь!.. Переставь, Хведорко!

– Не проткнет!
– мирно и убежденно заявлял Хведор.
– Чего ей протыкать!

В одном колхозе, считай!.. Ушла бы ты, Арина, лучше было б, ей-бо!..

– Чтоб кормила хорошо и - чтоб ласково с ею!
– просила Зайчиха, за

подол которой держалось сопливое дитя.
– Как накормишь да как ласково

подойдешь, дак даст что-то.

Не гляди, что такая!.. Надо ласково, если доишь!

– Ласково буду!
– клялась Вольга, смущенно-радостная, чинная - от

непривычной еще должности. Была она сегодня особенно аккуратной: в ладной,

сшитой Хведором жакеточке, в сапогах, в красиво повязанном платке, из-под

которого выглядывало беленькое аккуратное личико с гладко зачесанными

назад волосами - А чего ето, тетко, слезы у тебя?
– спрашивала Вроде

Игнатиха Миканорову мать, тоскливо сутулившуюся.
– Как все равно сына в

солдаты провожаешь! Жалко?

– А не жалко, Авдотечко? Жалко! Ето ж как подумаю:

как наживали ее, как выбирали... Как тешились... Наглядеться год не

могла... Ночью, бывало, проснусь, такая радость на душе... Подымусь,

ей-бо, пойду, погляжу... Стою, не натешусь. Потом уже вернусь. И так

хорошо на душе.

Так и засну... Такая хорошая попалась! На свете другой такой, сдается,

нет!..

– Миканор же ваш, тетко, распорядился! Мог, если на то, и уважить

старую!

– Не может, сказал! Как я, говорит, председатель, то первым должен,

говорит, пример показывать! Еще и приказал, чтоб слез не распускала!

Особенно на людях! Не позорила чтоб, сказал. А я вот - не могу! На свете

другой такой, кажется, не было!.. Как вспомню, как наживали! Как ночью

вставала, чтоб поглядеть! Дак не могу! Хоть что - не могу! Горько.

В ворота все протискивались, все топтались в хлеву.

Обычно добродушный, Хведор начал злиться, не на шутку замахивался

костылем:

– Отойдите, бабы, ей-бо! На двор хоть выйдите! А то - вот, не погляжу -

костылем которую!.. Не погляжу - по ребрам, ей-бо! Шпиктакль нашли! Коров