Люди на болоте. Дыхание грозы

Было подчас и так, что ему перечили, советовали, особенно Хоня, Хведор

Хромой, Хведорова Вольга, и он, хоть и спорил, нередко прислушивался,

менял свои решения. Правда, делал он это неохотно и с чувством неловкости,

будто это принижало его, обнаруживало его неполноценность. В такие минуты

очень помогал Хоня, умевший вовремя прийти на помощь, превратить

неприятное в веселое, шутливое. Подчас и на безрыбном болоте поймать

что-то можно; так, мол, смотреть всюду не мешает, ко всем прислушиваться!..

Как бы там ни было, Миканор всему был управой, головой, - как потом

поняли, и бригадиром, и счетоводом, и председателем. Что помнил, а что

заносил в тетрадь: и сколько чего намолочено, и кто намолотил, и кто где

работал. Сам лично ставил каждому за день "палочку", по которым, говорил,

будет видно, кто сколько работал.

Благодаря особому значению Миканора и Миканорова хата все больше

становилась как бы центром для тех, кто пошел в колхоз. Сюда собирались на

собрания, посовещаться; нередко и без надобности приходить в Миканорову

хату теперь стало привычкой. Вечерами здесь постоянно светились окна,

слышался гомон, колхозники обсуждали что-то; иной раз, случалось, без

Миканора, - когда Миканору приходилось пропадать вечерами в Олешниках или

в Юровичах.

Раз или два в эти вечера непрошенный заходил в Миканорову хату Глушаков

Степан. Сидел он обычно молча, почти всегда только смотрел да слушал.

Миканору не по душе были эти его посещения, но председатель молчал: в хату

приходило немало и других посторонних, да и секретов особых здесь не было.

Так что прогонять хлопца не было причины.

Однако через несколько дней Степан появился во дворе утром, стукнул

дверями, вошел в хату. Миканор еще не успел глаза протереть после сна,

спросонья сопя, натягивал сухие, запыленные сапоги, взглянул исподлобья,

недовольно.

– Чего пришел?
– спросил он, не ответив на приветствие.

Парень с видом неловкости - притворяется!
– стал у дверей, начал мять в

руках шапку.

– В колхоз... Проситься в колхоз хочу...

– В колхоз?!
– Миканор посмотрел на него, будто хотел понять, что он

задумал. Поинтересовался неприязненно: - Чего ето?

– Как все. Жить.

Миканор встал, надавил на задник сапога. Опять посмотрел проницательно:

– Кто ето научил тебя? Батько или Евхим?

Степан еще больше смутился, покраснел.

– Сам я...

– Сам?!
– Миканор пристально взглянул на Степана: думал найти дурня!

Сказал спокойно, насмешливо: - Иди скажи отцу или брату,.. Скажи: мы не

такие дурни, как он думает!

– Чего?
– не понял Степан. На лице его появилось растерянное и

глуповатое выражение.

– Скажи, пусть сам придет!
– жестко произнес Миканор.

– Чего? Он и меня не пустит...

Миканор собрался идти мыться.

– Вы мне... не верите?..

Миканор рассердился:

– "Не верите? Не верите?" Знаю я вас! Твой отец тоже сиротою

прикинуться умеет!.. Слезу пустить!..

– Мне батько не указ. У меня своя голова, - в Степановом голосе

послышалось упрямство.
– И Евхим мне не пара!

– Пара не пара, а одного поля!..

– На одном поле разное расти может. Не обязательно - какой батько,

такой и я.

– Не для вас ето! Ясно?
– нетерпеливо перебил Миканор.

– Дак... как же мне?
– Степан ссутулился, будто просил о пощаде.

Миканор почувствовал жалость к нему. Он потому и злился, что все время

одолевала отвратительная жалость. Какой не должно было быть. Переборол ее,

отрезал:

– Не путайся в ногах! Вот как!

Зачерпнул корцом воды и наклонился над корытом. Уже за спиной услышал

неожиданное:

– Дак... бывайте здоровы!..

Хорошо, не было в это время матери в хате. Когда вошла, спросила, зачем

приходил Степан, Миканор только махнул рукой. Знал, что матери лучше не

говорить об этом.

Весь день было не по себе: назойливо преследовало ощущение вины, словно

нечестно, дурно обошелся со Степаном.

Никак не мог отделаться от мысли, что Степан и отец его - разные люди,

что из Степана, не секрет, мог бы выйти толк.

Поддержал в себе прежнее убеждение: то,что может быть, еще не значит,

что - обязательно будет; что Степан не может - если захочет отец - не

пойти за ним, за Евхимом, за всем кулацким кодлом. Убеждал себя: правильно

сделал, так и надо. Старался не признаваться, что жестко обошелся со

Степаном, нетерпимым был особенно потому, что Глушаки - за это уже не раз

цеплялась мать - хоть и не близкие, а свояки. Он и матери говорил и сам

думал, что считать таких свояками можно только в насмешку ему; однако, что

там ни говори, родство все же какое-то было и, что ни думай, какую-то тень

на него бросало. Сознание этого вызывало у него особенную злость на

Глушаков, будто они хотели подкопаться под него таким способом. Поэтому

считал, что с ними надо быть особенно твердым, беспощадным. Поэтому не

хотел, чтобы разговор со Степаном знала мать.

Нередко проводил вечера в Миканоровой хате Андрей Рудой. Сосал свои

деликатные папиросы-трубочки, пускал ноздрями, будто выписанные, изящные

колечки дыма, слушал других, вмешивался со своими суждениями, советами.

Тем, как он слушал других - прищурив глаза, с покровительственной

усмешечкой, когда говорил поучительно, тоном старшего, мудрого, он как бы

показывал, что понимает и в этом достаточно, очень даже может быть -

больше других. Он так держался, будто был здесь не гостем, которого никто

не просил, а едва ли не главной особой, во всяком случае вторым после