Люди на болоте. Дыхание грозы

Миканора. Миканор, которого не однажды Рудой дополнял, а как-то взялся

даже поправлять, вскипел:

– Дядько, чего вы суетесь всюду! Куда вас не просят!

Без вас разберемся! Пришли, дак сидите тихо - ясно?

– Ты чего кидаешься?
– не хотел ронять достоинства Андрей.
– Ежели

советуют, так сказать, благодарить надо.

Что помогают разумным словом. А не рычать!

– Я не рычу! Я предупреждаю, чтоб не разводили тут свою агитацию и чтоб

не подрывали авторитет! Ясно?

– Я только хотел помочь! Чтоб авторитет был, следовательно, больший!

–

Рудой встал, не скрывая, а даже нарочито показывая, что его неблагодарно

оскорбили: за его же доброе! С достоинством заявил: - Я думал уже, так

сказать, присоединиться. Собрался уже написать прошение. Ну, а раз ты так

кидаешься, то, следовательно, подожду.

Он не спеша пошел к двери, стукнул дверью. На другой день он

подкараулил Миканора около Хведорова амбара, поздоровался с тем

великодушием, которое показывало, что хоть и виноват Миканор перед ним, он

готов забыть обиду.

– Я напишу прошение, - сказал так, будто хотел успокоить Миканора.
–

Только чтоб мне, следовательно, интеллигентную работу. Чтоб бухгалтером,

например. Или кладовщиком...

– Сразу вы, дядько, выгоду ищете, - упрекнул Миканор.

– Ето выгода наперво, так сказать, колхозу, - поправил Миканора Рудой.

– Потом уже мне...
– Добавил поучительно: - Надо ценить грамоту! И

использовать грамотного как кадрового специалиста!..

Миканор примирительно сказал, чтоб подавал заявление, пообещал подумать

о просьбе...

3

Все в Куренях заметили: колхозники очень держались друг друга. Недавно,

казалось бы, чужие, теперь вместе были в гумнах, на работе, вместе -

вечерами. "Как свояки", - удивлялись люди. Колхозники будто устанавливали

свое родство, отличающееся от того давнего, извечного, что всегда и всюду

почитали люди.

И еще заметили в Куренях: колхозники словно гордились собой, своей

решительностью и умом. Смотрели на других, будто на темное стадо, что

ничего не видит и не понимает.

И не только от Миканора, - такое можно было слышать и от Хведора, и от

Зайчика. Зайчик, тот нарочито потешался, поддевал, лишь бы поспорить, лишь

бы посмеяться над куреневской слепотой да скаредностью.

У тех, что не шли в колхоз, была своя убежденность и, значит, свои

соображения, свои ответы, в которых было тоже немало насмешки. Так что

Зайчику давали бой, и бой этот Зайчику не просто было выиграть. Можно

сказать, что бой этот никогда не кончался чьей-либо победой; и одни и

другие бойцы расходились, не поддавшись, со своими убеждениями. Ему, этому

бою, можно сказать, не было конца.

Миканорова хата была в этом сражении своего рода штабом, от которого во

многом зависит, чем кончится теперешний наиважнейший в истории Куреней

бой. Все в Куренях с волнением смотрели на окна, что красновато светились,

для одних - тревогою, угрозою, для других - надеждою, обещанием добрых

перемен Все старались выведать, что там делается, в этой неспокойной хате,

чего там ждут, что готовят...

В Миканорову хату раньше, чем во все другие, приходили важные для

колхоза, а значит, так или иначе и для всех Куреней новости. Новости эти

приходили обычно с Миканором: он распрягал на Хонином дворе коня, усталый,

запыленный входил в хату, где кроме матери и отца встречал обычно и многих

из своей новой семьи. Это он, хлебая борщ, под невеселым взглядом Даметихи

доложил, что молотилку, на которую надеялись, не дадут и надо, не секрет,

полагаться пока на свое, на цепы. Сюда сразу привез он, довольный, с

гордостью, три мешка отборных, сортовых семян жита и ячменя, доставленных

в Юровичи из-под Гомеля, из специального совхоза. Миканор разрешил

развязать мешки, посмотреть, какие они, эти семена, что словно таили в

себе заманчивое чудо будущего лета.

Среди забот, которыми жили собиравшиеся в Миканоровой хате, наиболее

важными были заботы о земле, о великом переделе, - его что ни вечер

вспоминали, что ни вечер

обсуждали. Передела этого ждали особенно, в рассуждениях неизменно

чувствовалась тревога - как бы, чего доброго, не запоздали с ним: самая

пора пахать под озимые. Однажды заговорили, что некоторые, хоть и знают,

что должен быть передел, собираются пахать свои полосы, хотят пахать свои

полосы и у цагельни. Хведор Хромой сказал, что и Вроде Игнат собирается

пахать; когда не Хведор спросил, не боится ли он, что старание его

пропадет, - тот ответил, что никакого передела не будет, что все это

выдумка тех, кому нечего делать, кто хочет нажиться чужим добром. Миканор,

услышав это, с возмущением заявил, что это разговорчики вредные, с

кулацким духом, что такие разговорчики надо пресекать со всей строгостью.

Он снова заявил, что передел рано или поздно, но будет обязательно и надо,

чтобы никто в этом не сомневался. Однако сомнения были, - не одного

колхозника тревожила возможность такого поворота, что ебли и будут делить,

то может получиться и так, что нарежут не обязательно у цагельни, а

где-либо в другом месте; так что от этого передела немного радости будет.

Миканор и на это отвечал, что договорено выделить массив на лучшей земле,

что Апейка сам согласился, чтобы выделили не какую другую, а ту, что у

цагельни.

Несколько раз Миканор ездил в Юровичи за землемером, но приезжал один.

Землемера все не давали. Возвращаясь однажды, он увидел в поле несколько