Люди на болоте. Дыхание грозы

смотрела, как он ест, и, как прежде, молчала. Он ждал: сейчас заговорит.

– Дак ето, сегодня?
– выдохнула мать наконец.

– Сегодня.
– Миканор умышленно не взглянул на нее, спокойно ел оладьи с

салом. Давал понять: нечего уже говорить об этом.

– Не... передумал?

– Думали уже...

– Думали...
– Мать минуту колебалась: столько спорила за эти годы,

знала, как он слушается, все же не выдержала, попрекнула: - Ето, конечно,

рушить!.. Толку из него, старого, если раскидать... Если оно струхлявело

все...
– Она в последнее время, возражая, почти всегда говорила так, будто

заботилась больше о Миканоре, о его же пользе.
– Если уж ставить, то - все

новое. Чтоб стояло долго.

– Подержится еще и ето, мамо...

– Нас с тобой переживет, не бойся, - поддержал Миканора отец, идя к

столу.

Мать встала, уступила ему место, принесла еще оладьев.

Попрекнула:

– Ты б, старый, помолчал. Если уж разумного сказать не можешь!
–

Возразила Миканору: - Подержится! Это кажется только. Сгнило все из

середины. Только с виду дерево как дерево, а внутри гнилое все!
–

Осторожно, ласково села рядом.
– Или колхозу уже и гумен не надо?..

– Говорили ж уже, - сказал отец, - охота дурить хлопцу голову попусту!

– Я разумное ему советую, - сдержалась мать.
– Не обязательно

разваливать все, что сложено...

– Дай поесть хлопцу, - строго распорядился отец.

Она промолчала, тая обиду на отца. Подошла к печи, - по-мужски рослая,

заглянула в нее, взяла кочергу, подгребла уголья. Крупноватое, почти

безбровое лицо ее неровно, зыбко освещало пламя.

– Не рушь, Миканорко, - попросила, когда Миканор вытер губы ладонью,

поднявшись из-за стола.
– Лесу много.

Он распрямил плечи: хорошо поел, чувствовал в плечах, в ногах, во всем

теле нерастраченную радостную силу.

– Его, мамо, и надо немало, - сказал покладисто, довольно.
– Новому

дереву, мамо, тоже найдем дело, не бойтесь. Все пустим в дело. И новое и

старое.
– Вдруг заговорил деловито, серьезно, как бы разъяснял: - Мамо,

нам надо быстро сделать. И времени и рук лишних нет, не разгонишься. А тут

– дерево совсем готовое. Сразу складывать можно. Ясно?

На завалинке уже гомонили колхозники, Миканор надел пиджак, твердой

поступью вышел на улицу. Посоветовавшись, отправив всех на работу, он

вернулся в хату, хотел взять топор, который положил под лавку у дверей.

Топора не было. Он догадался: взял отец. Снова заметил, что мать следит,

как бы ждет чего-то; не оглянулся, вышел из хаты.

Еще от сарая увидел: у гумна целая толпа. "Вот жизнь настала: куда ни

пойдешь, всюду - очередь, - подумал, почувствовав охоту посмеяться.
– Если

б деньги брать за глазенье, дак разбогатеть можно было бы!" Он легко,

сильно пошел травяной, уже пожелтевшей дорожкой, с тем азартом, озорством,

с которыми выходит бороться ловкий, уверенный в себе парень перед

товарищами и девушками, перед всем селом. Когда заметил, что его увидели,

следят, пошел еще легче.

– Народу, - оглянулся, будто удивился, - как на свадьбе!

Заметил близко Андрея Рудого, Сороку, Грибка, Зайчика.

Почти все колхозники стояли здесь - не пошли работать.

– Заскучали, должно быть, - поддержал Хоня.
– Веселого давно не видели!

– Увидят сегодня!
– шмыгнул носом Алеша.

– Ну, дак что ж: если уж такая охота - покажем, может?
– Миканор повел

глазами на Хоню, на Алешу, на Зайчика.

– А можно и показать, - захохотал Хоня.
– Мы - не гордые!..

Миканор вынес из гумна заранее подготовленную лестницу. Приставил к

стрехе, на самый угол гумна, проверил, хорошо ли стоит, ступил на

перекладину. Хоня и Алеша сами взялись поддерживать лестницу. С верхней

перекладины уцепился пальцами за клок соломы, поросшей зелеными струпьями

мха. Почерневшая, истлевшая сверху, солома крошилась - он старался

запустить пальцы поглубже. Цепляясь руками, упираясь ребром ступней в

солому, стараясь не поскользнуться, почти на четвереньках, ловко побежал

вверх.

Он бежал по излому крыши, по самому хребту, чтоб не так круто было -

бежал с неожиданно появившимся мальчишеским проворством, все время

радостно помнил: снизу глядят люди. Не думал никогда, что пригодится

давняя наука лазить по крышам: моментально достиг самого верха, сдерживая

частое дыхание, остановился. Стоя на коленях, выпрямился - внутри что-то

радостно и жутко дрожало. Знакомое - забытое.

– Может, передумал?!
– крикнула снизу какая-то женщина, кажется Сорока.

– Слазь!
– позвал кто-то из мужчин.

Другой подхватил:

– Пока не поздно!

Он шевельнулся, глянул вниз: оттуда смотрели, ждали, - подумал с

мальчишеским озорством: "Глядите, привыкайте!

Еще не раз глядеть придется!"

– Берегись!
– Миканор отвязал, рванул сивую березовую жердь. Она не

сразу поддалась, будто вросла в стреху, - он рванул сильнее, оторвал;

стараясь не потерять равновесия, уцепился другой рукой за крышу, изо всех

сил толкнул.

Жердь непослушно качнулась и переломилась у самой Миканоровой руки;

перевернулась раза два, подвинулась наискось немного и застряла над краем

крыши.

Внизу засмеялись:

– Ага, не хочет!..

Миканор скинул другую жердь, ухватил еще одну, но та была старее,

струхлявела совсем, - сломалась, едва Миканор попробовал оторвать от мха.

Миканор швырнул вниз только конец ее. Оторвав жерди, Миканор решительно

рванул чуб ободранной ветром, иссеченной дождем соломы на самом верху.