Люди на болоте. Дыхание грозы

месяца два назад написал в столичную газету, что в Крытах в школе - при

попустительстве сельсовета и районного руководства - замаскировался

классово чуждый элемент, белогвардеец, который с золотыми погонами и с

винтовкой в руках воевал за царя и всяких Врангелей и губил нещадно

трудовой народ. В газете с письма сняли копию, которая попала на стол к

секретарю Юровичского райкома партии. Письмо это читал в кабинете

Башлыкова и Апейка. Под всем, что сообщал неизвестный автор газете и

Башлыкову, стояло гордое: "Непримиримый селькор". Башлыков отдал письмо

Харчёву с резолюцией, написанной сверху коротко и четко: "Проверить,

принять меры, доложить!" Харчев за день проверил, и на другой день судьба

Горошки решилась. Горошку сняли с работы. Харчев даже предлагал

арестовать, и, если бы не Апейка, Горошка давно бы был за решеткой.

Башлыков подумал, поколебался и согласился с Апейкой. У Апейки были веские

доводы: Горошка попал в офицеры не по своей воле, а как учитель; в

гражданскую войну никаким белым не был, работал дома. Был потом в Красной

Армии; с первых же мирных дней, после армии, все время в селе... Однако

вернуть Горошку на учительскую работу Башлыков не согласился. Твердо,

– решительно.

И вот - эти детские, открытые лица, эта вера и надежда.

Что он, председатель райисполкома Апейка, может сказать им, чистым и

непосредственным, которые думают, что в жизни -все так просто, что правда

и справедливость - вещи обязательные и ясные? Не зная, что ответить им, он

нарочно стал расспрашивать каждого, как кто учится, хорошо ли ведут себя в

классе, помогают ли родителям.

– Ну что ж, - произнес он, собираясь отпустить их.
– Спасибо за то, что

вы сказали. Я передам все кому следует.

Скажу о вашей просьбе... Вот и все, будьте здоровы!

Некоторые уже готовы были, обнадеженные, направиться к выходу, когда

беленькая, с красным еще лицом, насторожилась:

– Так его оставят нам? Ивана Миколаевича?

– Я же сказал, передам, что вы просили.

– Нет, вы скажите - оставят?

– Я буду просить!

– Нет, нет, вы скажите!

Апейка ничего не ответил, только ласково, как отец, который не хочет

обижать ребенка и не может дать того, что он просит, усмехнулся:

– Ну, счастливого вам пути!

Они выходили не очень охотно, не очень утешенные; больше потому, что

дядько с кнутом толкал их к двери.

Не порадовал их; но что он, Апейка, мог сказать им другое?

Сразу после них в кабинет вошел белобрысый парень в потрепанной,

купленной в лавке поддевке, в розовой, залатанной под воротником ситцевой

рубашке. Кепка в его руке была тоже городская, с размокшим под дождем

козырьком.

– Можно зайти?
– Парень спрашивал тихо, застенчиво.

– Заходите, садитесь.

Он и шел несмело, и сел на краешек стула; под внимательным взглядом

Апейки неловко отвел серые, с какой-то задумчивой затаенностью, глаза.

Потом встретились глазами, и взгляд его был уже сосредоточенный и вместе с

тем доверчивый.

– Меня зовут Глушак Степан, - тихо, не отводя взгляда от Апейки, сказал

он.
– Я подал заявление в Водовичи. Хотел поступить в водовичскую коммуну.

Мне сначала сказали, что - хорошо, примем. А потом отказали. Ответили, что

не могут принять, потому что мой отец - кулак...

– Вы из Кургеней?
– перебил его Апейка.

– Из Куреней, - кивнул он. С трудом, но твердо добавил: - Я - сын

Глушака Халимона. Может, знаете? Мой отец - кулак. На него наложено

твердое задание. Но я ушел от него. Мы с ним теперь - как чужие.

– Почему вы ушли?
– заинтересовался Апейка.

Парень помолчал, задумался.

– Я и сам не знаю, как сказать. Трудно было жить с ним. Просто

невозможно стало... Я хотел с ним жить, думал сначала, что ничего, что

привыкну. Терпел долго: отец все же. Да и мать жалко. Знаете ж, как

матери, когда сын покидает. Хотел перетерпеть. Но - не вытерпел!
– Он

попрежнему не сводил с Апейки тихих, задумчивых глаз. Снова помолчал,

заговорил, от души, с сожалением и болью: - Он, мой батько, живет для

одного: чтоб себе побольше. Хоть как - правдой или неправдой. Чтоб

побольше нажиться.

Жадный - просто беда. Он из-за этого всех сделал все равно как

батраками. И сынов, и мать, и Ганну. Чужих батраков не берет, боится, дак

свои - как батраки... Дохнуть просто не дает...
– И взгляд и тон его речи

были такими искренними, что Апейка чувствовал: правду говорит. Не

обманывает, так невозможно обманывать.
– И раньше невмоготу терпеть было,

а теперь - зачем терпеть? Теперь, когда все по-новому пошло... Дак я и

ушел от него. Сцепились один раз чуть не за грудки - я и кинул. Пошел жить

на волю.

Как все люди.

– А не жалко его, отца?

– Нет, можно сказать, нет, - взглянул он открыто. Подумав, добавил: -

Мать жалко. Замучилась она...

"Не обманывает. Правду говорит..." - подумал Апейка и поймал себя на

том, что сочувствует парню. Вспомнил вдруг, что у Глушака есть еще сын:

про этого сына Апейка знал уже немало.

– Ас братом как? Дружно жили?

– Дружно.
– Он отвел глаза, взгляд стал тяжелый, недобрый, губы зло

задрожали.
– Дружно... Мне такого брата... век бы не видеть!.. Чтоб его

земля не носила!..

По тому, как Степан говорил, Апейка понял, что он где-то учился;

спросил - где, почему не доучился. Поинтересовался:

любит ли книги, что читал, какие из них понравились больше; читает ли

газеты, знает ли, что происходит в мире. Парень отвечал легко, охотно: об