Люди на болоте. Дыхание грозы

улицы были глубокие, полные грязи ямы.

– Скорей бы подмерзло, - промолвил Евхим.
– Чтоб хоть ходить по улицам

можно было!
– Ганна чувствовала, он сказал это только для того, чтобы

завязать разговор, но она промолчала. Когда наконец можно стало идти

рядом, Евхим нагнал ее.
– Ну, не злись. Ей-богу, не злись!.. Ты же сама

вороньим пугалом меня выставила, а я, видишь, смеюсь! Ну, давай мировую, а?

Евхим взял ее ладонь, пожал. Удивленная его дружеским тоном,

неожиданной искренностью, она на этот раз не вырвала руку.

Когда дошли до Ганниных ворот, Евхим попросил ее постоять с ним

немного, но Ганна отступила от него, отняла руку. Ее удивило, что и тут он

не стал добиваться своего, пожелал "спокойной ночи" и, тихо насвистывагя,

ушел в темень грязной улицы.

Ступая по двору, Ганна думала о нем, думала с удивлением, как о

загадке. Но пока голова была занята этими мыслями, глаза ее выхватили из

мрака очертания изгороди.

Там было пусто, печально, как возле свежей могилы. Грудь ее обожгла

боль.

"Василь, Василь..."

3

Вечером, умывшись над ушатом, вытираясь, отец сказал мачехе:

– Был Евхим Корчов... Молотить собираются... Говорил, чтоб за просо

отработали...

– Так ведь отработали же! В косовицу, - отозвалась мачеха.

– Три дня отработали. А два еще осталось...

Отец погладил шершавой рукой редкие, от седины уже землистые волосы,

устало сгорбившись, сел на лавку. Мачеха, вытаскивая чугун из печи, не

удержалась:

– Вот Корч старый! Это ж - пять дней за горсть!

– Горсть не горсть!
– Отец рассудительно заметил: - Не хотела - так не

брала бы! Он не набивался!

– Не набивался! Кабы не нужно было!

– То-то и оно!

– Так мучиться из-за этой горсти сколько!

– Думаешь, другой дешевле дал бы! Эге, надейся...

Отец взял ломоть хлеба, стал нетерпеливо жевать: проголодался очень. Но

мачехе уже не так-то легко было забыть о Корче. Думала она медленно и была

упряма, если что-нибудь втемяшивалось в ее голову, то выходило оттуда не

скоро. Вот и теперь, наливая борщ из чугуна в большую глиняную миску, она

подумала вслух о старом Глушаке:

– Не обмолотил еще своего. Молотилку имеючи!..

– Свое никуда не денется. Заработать хотел. В Олешниках троим

обмолотил...

– Криворотому, говорят, день целый старался!
– вспомнила Ганна, кладя

на припечек наколотую лучину. Огонь, едва освещавший хату красным дрожащим

светом, готов был вот-вот погаснуть, и она подложила в него смолистый сук.

– Какому Криворотому?
– заинтересовался, будто не поверил, отец.

– Тому, что в сельсовете председателем...

– Ну, на этом не очень разживется!

– Не разживется?
– ядовито отозвалась мачеха.
– Ага!

Стал бы он задаром стараться!

– Почему ты думаешь, что задаром! Никто не говорит, что задаром, - отец

посмотрел на Ганну, будто ждал, что она подтвердит его слова.

– А хоть бы никто и не говорил, что задаром, - мачеха бросила на него

упрямый взгляд, - я все равно знаю, что не взял он денег, Корч! Не взял,

пусть мне хоть руку отсекут!..
– Она поставила на черный, без скатерти,

выщербленный от старости стол миску, одну на всех, села рядом с отцом,

Отец взял щербатую деревянную ложку, такую же черную, как и стол,

сказал примирительно:

– Не взял, не взял... Охота тебе болтать, грец его...

– Потому что знаю: не взял! Вот увидишь!.. Тут своя выгода!

Начальство!.. Я - тебе, ты - мне... Я тебе обмолочу, а ты меня

отблагодаришь. Налог там снизишь или еще что..

– Я - тебе, ты - мне. Теперь это не так просто, в сельсовете... не при

царе...

– Если при царе было такое, то теперь и подавно!

– Хитрый, хорь!
– сказала Ганна, чувствуя, что мачеха, видимо, не

ошибается в своих догадках.

– Ага!
– сразу отозвалась мачеха и, как обычно, не утерпела, чтобы не

упрекнуть мужа: - Этот своего не упустит.

За тем, что она сказала, как бы слышалось: не то что ты.

Отец не ответил на этот явный упрек, и разговор оборвался. Теперь

слышно было только дружное, старательное чавканье, треск и шипение

смоляного сука, наполнявшего хату запахом дыма и смолы, смешивающимся с

запахом грибного борща. Свет, падавший с припечка, не мог рассеять

красноватого полумрака, он то слегка отступал, то надвигался так близко,

что приходилось напрягать зрение, чтобы видеть, что зачерпнул и несешь в

ложке ко рту. Может, потому такие серьезные, озабоченные лица были у всех

четырех Чернушков, даже у Хведьки, который, сидя между отцом и Ганной, с

трудом доставал ложкой до миски. Вместе с озабоченностью на лицах была

видна усталость, какая-то покорность долгу - словно ужин был не радостью,

не наградой за труд, а такой же повинностью, как работа. Только один

Хведька беспокойно вертелся, ел торопливо, все вытягивал шею, старался

заглянуть в миску - нельзя ли подцепить грибок?
– но, наученный немалым

опытом, тут же осторожно оглядывался на мать, затихал под ее строгим

взглядом.

От тусклого, печального света все в хате казалось скучным, суровым,

даже святые с икон в углу глядели из-под рушников так, будто грозили за

смех страшным судом...

Вытянув из миски ложку, Хведька уже намеревался поднести ее ко рту, как

вдруг в глазах его мелькнуло любопытство. Он какое-то время рассматривал

ложку, потом сказал довольно:

– Прусак!..

– Цыц ты, за столом!
– крикнула было Ганна, думая, что он шутит: