Люди на болоте. Дыхание грозы

Хадоська, иди в амбар, может, там батьке надо помочь. А ты, - кивнул Евхим

Ганне, - догреби до стога - и домой...

Но как только Хадоська исчезла, он подошел к Ганне, стал перед ней.

– Злая же ты!
– Евхим помолчал, ждал, что она скажет.

Ганна не ответила ему.
– Ты всегда такая?

Он говорил весело, хотел дружеского разговора.

– А тебе не все равно?
– Ганна шевельнула граблями, словно просила

отойти, не мешать ей грести.

– Если бы все равно, то не спрашивал бы.

– Так не скажу!

– Горячая ты, видно.
– Он взял Ганнину руку, как в тот вечер, но она

спокойно, твердо отняла ее.

– Может быть... Да отошел бы ты, грести не даешь...

– Управишься!.. Горячая, значит!..

– Для кого как!

– Для кого - как печка, а для кого - лед?

– Угадал. Догадливый!..

– А для меня - как?

– Для тебя? По правде, не думала никогда... Наверно, для тебя - никак!

– Как это? Ни то ни се? Среднее?

– А так. Ты для меня - как куколь в борозде. Что ты есть, что тебя нет

– все равно.

– Потому что не знаешь!.. Все о Дятлике своем думаешь. Тоже - кавалера

нашла!

– Какой есть, лишь бы по душе.

– Попусту сохнешь! Теперь он не скоро выберется. За такие штучки мало

не дают! Бандитизм! За это так припаяют, что и света белого не увидит!..

Вот птица: с виду - тихоня, тише воды, ниже травы, а смотри - с бандюгами

снюхался!

Ганна оборвала - донял-таки ее:

– Не радуйся чужой беде...

Евхим понял, что перехватил, просчитался, попробовал поправиться:

– Я и не радуюсь. Просто жалко тебя!..

– А ты не жалей! Не за что!

– Я человек не злой. Сочувственный... Особенно к девкам...
– Шуткой он

старался загладить ошибку, растопить Ганнину неприязнь, ее холодную

насмешливость.
– Тут время такое - проходу матка не дает! Женись да

женись!.. Вот я и присматриваюсь!

– Коли так, то не туда смотришь. Не высмотришь туг ничего... В другую

сторону глядел бы. Хадоська вон ночи не спит!

– Хадоська...

– Любит, дурная! За что только, понять не могу.

– Хадоська... Что - Хадоська? Вода, - смаку никакого!

Вот ты, ты, по-моему, - со смаком!

– Так она же в сто раз лучше тебя!

– Ты, по-моему, - не слушал ее Евхим, - как самогон!

Первак!
– Евхим вдруг схватил ее за руку, Ганна попробовала вырваться.

– Не вырывайся!.. У, видно-таки, горячая!..

– Пусти!

Ганна резко рванула руку и высвободилась. Но в тот же момент, откинув

ее руку с граблями, которые она держала между ним и собой, Евхим обхватил

Ганну обеими руками, сжал так, что у нее перехватило дыхание. От волос ее,

от лица пахнуло ветром, соломой, чем-то таким влекущим, женским, что в

голове у него помутилось. Он чувствовал тугую грудь ее, живот, твердые

колени, все его тело наполнилось нетерпеливым, горячим желанием, которое

опьяняло, жгло, туманило рассудок.

– Пусти! Чуешь?! Ой, больно!.. Не жми, ой!..

– рвалась она,

непреклонная, гневная, все еще не выпуская из рук грабли.

Ее глаза были близко, были хорошо видны в сумерках - непокорные,

диковатые, как у птицы, рвущейся из силка.

И плечи, и руки, и ноги ее - вся она была налита непокорностью, но он

не обращал на это внимания.

– Пусти, слышишь? .. Отойди!..

– Вот нетерпеливая!..
– попробовал он пошутить.
– Потерпи... немного...

– Пусти! Закричу!.. Ей-богу, закричу!..

Он не ответил. Не мог говорить, ловил ее рот, а она не давалась,

отворачивалась: перед ним был то висок, то взлохмаченная голова с платком,

сдвинувшимся назад. Евхим, однако, не отступал, все крепче сжимал девушку,

и не было, казалось, такой силы, которая бы разорвала его объятие.

И вдруг у Ганны вырвалось испуганное, ударило молнией:

– Батько!!

Евхим сразу выпустил ее, отскочил. Тревожно оглянулся:

сначала на дорогу, ведущую к амбару, туда, откуда мог появиться отец,

но там никого не было; бросил взгляд на соседнее гумно - и там никого...

Евхим невольно взглянул на Ганну, как бы прося ее помощи, увидел - она уже

стояла далеко от него, поправляла волосы и платок.

– Не ищи! Нет его!..
– насмешливо сказала она.

Он со злостью выругался:

– Т-ты, черт!
– Но тут же понял, что показывать свою злость - значит

совсем потерять мужское достоинство, стать просто ничтожеством в ее

глазах. Попробовал засмеяться: - А я - поверил!

Ловко ты... придумала!..

"Так одурачила! Так в лужу шваркнула, подлая!.. Дурень!"

– Пугливый же ты, оказывается!

От этой издевки он готов был ринуться на нее, как разъяренный зверь, но

она наставила грабли, угрожающе предупредила:

– Подойди только!

Евхим остановился, как бы размышляя. А думать было трудно: сердце

бешено колотилось, в виски била кровь, в голове стоял тяжелый туман. Она

же, хитрая, не теряла времени даром, использовала заминку: заметила

фигуру, показавшуюся невдалеке, крикнула:

– Тетка Алена, это вы?

Женщина остановилась, присмотрелась к ним.

– Это я, Авдотья, - оба узнали голос вдовы Сороки.
– А это ты, Ганна?

– Ага...

– Передать, может, что Алене?

– Не-ет. Сама скажу...

Евхим, слушая их разговор, весь кипел: и это было издевкой над ним.

Нарочно остановила женщину, каждым словом высмеивает его. Погоди, пусть

она только отойдет...

Но Ганна не стала ждать: намеренно громко, чтобы услышала женщина,

вдруг ласково сказала:

– Так я все сделала... Пойду уж.

Он просипел:

– Иди...

Евхим не смотрел ей вслед и все же слышал ее шаги, слышал, кажется,