Люди на болоте. Дыхание грозы

девушкам.

– Все ему самому хочется...
– сказал он вежливо, лишь бы не молчать.
–

Будто я хуже сделал бы.

Степан выглядел бледным, болезненным. "От науки, видно", - подумала

Ганна. Он, видимо, хотел держаться с ними как взрослый, кавалер. Не только

Хадоське, но и Ганне это нравилось. "Не брезгует, значит..." Как-никак он

был в деревне самый ученый, можно считать, городской человек.

– Надолго к нам?
– спросила Ганна, отвечая деликатностью на

деликатность.

– Да вот батько сказал - пока не управимся...

– Оно конечно, не до ученья, если дома неуправка...

– Конечно, - поддержала разговор и Хадоська, все время посматривавшая

то на ворота гумна, то на двор.

– Ты, говорят, у Ёселя живешь, что булками торгует?

– У Еселя. С его Ароном. Там закуток есть такой, что как поставили

кровати, так и разойтись некуда...

– А как он к тебе, Ёсель? Не обижает?

– Не-ет. Батько платит за меня. Он, Ёсель, - засмеялся Степан, - добрый

ко всем, ктб дает заработать. Надысь мешок пшеницы отвезли...

– А не скучно там, у чужих? Одному, без матери?

– Теперь не-ет. А сначала, когда поменьше был и без привычки, скучал.

Просто субботы дождаться не мог, чтобы домой бежать... А теперь привык...

Ганна глянула на его болезненно-бледное лицо, проговорила сочувственно:

– Трудно, видать, учиться? Сухота одна.

– Не-ет. Мне не трудно. Мне легко дается. Особливо - письмо. По письму

я самый первый в классе... Только арифметика подводит...

– Какая карих... метика?
– оторвала взгляд от двора Хадоська.

– Ну, задачи. Сложение, деление...

Мимо них прошаркал в гумно старик с масленкой, быстро, но остро, зорко

взглянул на сына, и все примолкли.

– Значит, жить там - неплохо?

– Не-ет. Можно жить. Только одно, что косо глядят некоторые...

– Почему?

– Из богатеев.
– Он покраснел, добавил жестко: - Кулацкий сынок!

Хадоська сочувственно вздохнула, но сказать ничего утешительного не

успела, так как увидела, что на дороге, со стороны хлевов, показался

Евхим, а за ним рябоватый парень Иван, батрачивший у Глушаков, - вели

коней. Евхим шел впереди, держа упитанного огнисто-рыжего коня на коротком

поводу, сам такой же упитанный, сильный, как конь...

– А на что нужно мне это богатство, - взволнованно, с неожиданной

обидой промолвил Степан.
– Что, я его наживал? Да по мне - что оно есть,

что его нет...

– Скажете тоже!

Евхим был уже совсем близко. Ганна, не глядя в его сторону, слышала,

как он подходит, слышала его шаги, фырканье коня и все больше

настораживалась. Снова вспомнила тот вечер, его провожанье, но неловкости

такой, как прежде, уже не было, все сильнее душу охватывало беспокойство...

Евхим, подойдя к ним, сильной рукой остановил непослушного коня, весело

поздоровался. Свободную руку подал сначала Хадоське, которая при этом

сразу порозовела, потом Ганне. Он и виду не подал, что между ним и Ганной

что-то было.

Евхим стоял недолго, сразу же направился с конем к приводу молотилки.

Когда он запрягал гнедого, из ворот вышел старик, повел глазами по хмурому

небу.

– Матка когда будет?

– Собиралась уже...

– К обеду, видно, соберетесь!..

Халимон говорил тихо, ровно, но Ганна поняла, что он очень недоволен.

Старый Глушак - в Куренях все это знали - любил порядок, дисциплину и умел

сдерживать себя.

Никогда не повышал голоса.

– Позови!
– вполголоса бросил старик Степану.

Но мать уже шла. Увидев старика, который стоял и смотрел на нее, она

догадалась, видимо, что запоздала, и сразу заторопилась, почти побежала.

Корч же как стоял, так и остался стоять, ждал, пока она не подошла.

– Будешь со Степаном коней гонять, - сказал Халимон тоном приказа.

Он мельком взглянул на Степана и, не ожидая ни от сына, ни от жены

согласия, повернулся к Хадоське и Ганне:

– А вы к молотилке. В гумно.

Девчата покорно пошли за ним. Глушаково гумно показалось им не в меру

светлым, чисто подметенный ток очень гладким, смолистые новые бревна

словно вымытыми. Тщательно окоренные дубовые сохи аж блестели, крыша будто

сияла: желтые слеги, желтая солома. Половина гумна была просторной,

пустой, в засторонке лежала лишь куча соломы; вторая же половина гумна

плотно, чуть не до самого верха, была набита ровными рядами снопов. Но

самым значительным, что особенно привлекало внимание и что, может быть,

придавало всей обстановке на гумне торжественность, было маленькое

ярко-красное чудо на току - молотилка...

"Красная, как чирей..." - пришло вдруг в голову Ганне.

Старик взял из угла у ворот вилы, подал Хадоське, сказал, что она будет

с Иваном отгребать солому, а Ганне кивком головы указал наверх:

– Полезешь туда!.. Подавать снопы...

– Не боишься?
– весело, с сочувствием отозвался Евхим.

– Чего?

– Высоко! Как бы голова не закружилась!

Он захохотал, но сразу оборвал смех, перехватив строгий взгляд,

брошенный отцом.

– Не на вечерку званы...
– проговорил Халимон.

Евхим промолчал, показывая сыновнюю покорность.

– Лестницу принеси!

Евхим бросился во двор. Приставляя лестницу к снопам, он украдкой

взглянул на отца и, когда увидел, что тот отвернулся, дружелюбно подмигнул

Ганне: не бойся, нечего бояться! ..

– Подержи немного, - попросила Ганна подругу, берясь за лестницу.
–

Чтоб я случайно не убилась.

Лестница едва доставала до верха и стояла круто. Казалось, она вот-вот

оторвется от снопов, выпрямится и полетит назад и Ганна ударится спиной об