Люди на болоте. Дыхание грозы

видишь, что брат твой сам невеселый, можно сказать - не-"

счастный. Что бы там ни говорила Маня, а Володьке часто жалко было и

Ганну, которая так же мучилась с поганым своим Корчом и ведь не от большой

радости хотела к Василю жить перейти. Жалко было - и всегда почему-то

неудобно и стыдно, хоть Володька толком не знал - почему. Может, потому,

что Ганна все же чужая жена, повенчанная в церкви с другим, что бегала к

Василю тайно, хоть Василь - венчанный с другой; встречались тайно, не по

закону, не по закону целовались, хоть чужие.

Вместе с этим снова и снова влекло соблазнительное:

все же хорошо было б, если б Ганна перешла к ним, стала родней, чтоб

родней стал и Хведька. Они, правда, и так уже почти свои с Хведькой, раз

уже у Василя с Ганной было такое; а все же лучше было бы, чтоб породнились

совсем, по закону...

Жалел Володька и Маню. Маню - так он только жалел:

что ни думай, она самая несчастная. Василя все же любит Ганна, и Василь

Ганну тоже любит; они могут пожалеть друг друга. А Маня одна, Василь и

глядеть на нее не хочет, говорить не хочет с нею. Жалко Маню. Оттого и

грустно и жалость берет, когда видишь, как она горбится иной раз над

люлькой. И хочется как-то успокоить, чтоб ей не было так горько, - как-то

помочь ей.

Володька не отлынивал, как раньше, когда мать приказывала позабавить

ребенка, который сам почему-то лежать тихо не хотел. Когда в хате никого

не было, а Алешка начинал горланить на всю хату, Володька и без чьих-то

там приказов подходил к люльке, забавлял или качал мальчика. Не то чтобы

книжку, а и игры свои интересные бросал, чтоб успокоить Алешку. Иной раз

он аукал, как Маня, и кривлялся смешно, показывал рожки и когда Маня была

в хате, когда ей было не до Алешки. Володьке хотелось, чтоб она похвалила

его: вот какой он, сказала бы, хороший, помогает ей, - но она будто и не

замечала его. И даже - Володька удивился - посмотрела как-то неласково,

будто и недовольна была, что он помогает. Нарочно подошла к люльке,

оттолкнула его, стала кормить ребенка, хоть тот и не хотел есть. А

однажды, когда Володька взялся забавлять Алешку, вдруг бросила полоскать

пеленки в корыте да так злобно ринулась к Володьке, что тому страшно стало.

– Чего лезешь?!
– закричала она, дрожа от злости.

Глаза у нее были красные, круглые, рот щерился.
– Чего трогаешь?!

Володьке показалось, что она сейчас ухватится за его вихор. Или

вцепится злыми зубами.

– Я позабавить... хотел...
– Он из осторожности отступил от люльки, не

сводя с Мани глаз.

– Позабавить! Иди забавляй сучек за углами! Забавляка! Позабавить

хотел!..
– Заорала грозно: - Чтоб не трогал! Чтоб близко к нему не

подходил!

– Не б-буду... Я только...
– попытался объяснить, оправдываясь,

Володька, но она перебила:

– Чтоб близко не подступал!..

– Не буду...

С той поры Володе было и жалко ее и боязно...

Дед Денис воспринимал происходящее иначе, чем Володька. Не было уже у

деда ни растерянности, ни возмущения, которые гнали его с поля в первый

день, когда на деда обрушил неожиданную новость Андрей Рудой. Дед не кипел

теперь, был на удивление сдержанным и ровным. Был он еще более строг и

рассудителен. Худой, костистый, с тяжелым красным носом, ходил в дубленом

кожухе и1 по двору, и по хлеву, уже будто не так старчески, с какой-то

крепостью в ходьбе, с достоинством отдавал приказания, чаще всего матери;

вел себя не как десятая спица в колесе, а как первый в семье, хозяин.

Мать, принимая его приказания, хоть иной раз и оглядывалась с опаской на

Василя, кивала деду согласно, слушалась. Василю дед почти не приказывал,

редко делал и замечания, но это не значило, что дед был снисходителен к

Василю: дед будто давал понять, что не желает связываться с этим неслухом.

И что ему мало дела до того, что думает это дитя. Надо сказать, Василь,

хотя и не бегал по приказаниям деда, ничем не противился тому, что дед,

действительно старший, не без основания присвоил право - руководить всеми.

Такое было не впервые. И раньше, когда в семье или в хозяйстве шло

что-либо наперекос, дед не смотрел втихомолку со своего скромного места,

дед выходил вперед и брался за вожжи сам В такие моменты дед будто

вспоминал, что он не для того тут, чтобы кашлять на печи да дымить

трубкой; видел заново, что он, а не молодые свистуны эти, самый

самостоятелвный тут. Один самостоятельный и один рассудительный.

Чрезвычайные обстоятельства будто звали деда подняться над всеми, вести

всех, и дед отзывался на клич, подымался и вел других. Удивительно ли, что

дед становился таким рассудительным, что и ходил и действовал с таким

достоинством...

Дед Денис не только не скрывал, а нарочно показывал, что ему не

нравится ни поступок Василя, ни непорядок в хозяйстве и в доме. Он почти

не говорил об этом, не корил Василя словами; то, как велико его

недовольство, дед давал почувствовать молча. Недобро поблескивали

маленькие выцветшие глазки из-под встопорщенных, кустистых бровей, густо,

неприязненно дымила трубка; и кашель, особенно когда Василь оказывался

рядом, был уже не добродушный, как недавно, а суровый, злой даже. Еще

больше о том, что думал дед о Василевом поступке, говорили серьезность и

строгость, с которыми дед хозяйствовал во дворе, в хлеву.

Молчание будто усиливало напряженность, и с каждым днем все больше Деду

виделось, что неслух этот не понимает его молчания! Замечать не желает!

Все нетерпеливей жевали сухие губы трубку, все злее кололи глазки из-под

топорщившихся бровей.

– За ум пора уже браться!
– не выдержал, наставительно произнес дед. В