Люди на болоте. Дыхание грозы

школы, заглядывал Володька. Когда Василь, вспотевший, устало разминая

плечи, вышел из гумна, мальчик взял тяжелый, длинный цеп, натуживаясь,

размахнулся. Било едва не зацепило голову, а когда Володька вытянул им по

снопам, больно рвануло руки, но Володька не отступился. Сопя, поднял цеп

другой раз, третий... Василь скоро вернулся, хмуро упрекнул:

– Вырос - жениху под стать, а цепом ударить не можешь...

– Вот сейчас, гляди!
– загорячился Володька.

Покраснев от натуги, он ударил билом из всей силы: конечно, как сам

Василь; однако Василь будто и не заметил, строго приказал отдать цеп. Стал

молча молотить, словно Володи здесь и не было...

Дятлиха и дед Денис больше хозяйствовали во дворе, в хлеве: поили

скотину, кормили, подкладывали подстилку.

В хате дед то залезал на печь, то резал на лавке табак. Мать топила

печь, Маня качала ребенка, помогала свекрови; та, кроме всего, зорко

следила за младшим, заставляла садиться за стол, читать и писать все, что

задано на дом... Все будто шло как обычно, но под этим обычным неумолчно

жило, не исчезало ни днем, ни ночью иное, которое, хоть его и старались не

замечать, скрывать, было между тем самым чувствительным, самым болезненным

в каждом. Беда, что неожиданно для всех, кроме Василя, вкатилась в дом,

когда Бугай на все село раззвонил о тайных встречах Василя и Ганны, уже не

забывалась и не утихала. Она жила в доме, тревожила все время. Никому не

было известно, чем она угрожала. Все чувствовали это, и все жили уже не

так, как еще недавно.

И прежде небольшой весельчак, Василь теперь чуть не целыми днями хмуро

молчал. Сам он почти не начинал разговора и отвечал неохотно, резко,

коротко. Особенно молчаливым, неласковым был он с Маней: случалось, что за

сутки не обмолвится с нею ни словом. Он не скрывал, что не хочет видеть

ее, старался до ночи не заходить в хату. Когда сходились за столом,

насупясь, избегая ее взглядов, торопливо хлебал борщ и глотал горячую

толченую картошку - поскорей вырывался на волю.

Днем и она разговаривала мало; только подчас утирала слезы да

сморкалась. Она словно ждала ночи. В темноте, под одним одеялом, она уже

не всхлипывала молча, как в первые ночи: каждый раз к слезам добавляла все

больше упреков. Василь, будто отгораживаясь, ложился спиной к ней; за

спиною слышал - нудно, назойливо жаловалась:

"Пошла, дура... за такого... Говорили: "Не выходи... Ни кола ни

двора... Зачем ты идешь?.." Пошла. Не послушалась, дура... Пожалела.

Думала: бедный да несчастный, любить больше будет... А беду одолеем:

принесу то-сё. Сундук полный, корову... Хату батько поможет... Дак вот,

отблагодарил... Отблагодарил за мое добро... Отблагодарил.

Загубил жизнь мою молодую!.. Осрамил на весь свет!.. На улицу

показаться нельзя!.." Она долго всхлипывала, сморкалась, потом снова вяло,

тягуче ныла каким-то сырым голосом: "Говорили: "Не иди за него... Ни кола

ни двора... Чернушкова ета, голая, и то отвернулась... А у тебя добра

столько, - говорили.
– Любой возьмет..." Не послушалась, дура!.. Сама в

прорубь полезла...
– Опять за спиной Василя всхлипывала, сморкалась.

Сопела тяжко.
– Хведор из Олешников наказывал батьку: "Отдай за Авсея..."

Не захотела. Лучшего надо было!.. От счастья своего сама, дура,

отказалась!.. Сама... Пошла б за Авсея - жила б припеваючи! На все

Олешники хозяева, не то что!.. Дак нет же, не послушалась!.. "Хромой да

косой Авсей, не по душе!. "

Сама себе загубила жизню!.. Нашла счастье! На улицу хоть не

показывайся!..
– Снова слезливо хныкала, сморкалась.
– Добра столько

батькиного перебрал... Озолотился батькиным добром... Корову, землю такую

забрал. Хату поставили... Все мало! Все забыл, только позвала ета...
– она

помолчала, подыскивая подходящее слово, но не нашла.
– Я тут верчусь весь

день, копаюсь в етом навозе, свету не вижу. А он, - в горле ее что-то

забулькало, обидное, злое, - а он по межам валяется с етой!.. Ей

захотелось свежего, она крутнула хвостом, дак он и побег к ней! По межам

валяются, пока жена копается в навозе!.. Жеребец, боров поганый! .."

– Маня будто видела, с кем он мыслями, душою, хоть и лежит рядом с ней.

Оттого, что он молчал, она все больше злилась; все больше чувствовала,

что, как бы ни хотела, ничем не сможет отвести беду. Не раз и не два по

ночам вспоминала она Ганну с такой ненавистью, что не могла произнести ее

имени; ругая, не находила, казалось, подходящих слов. Трезвое сознание

того, что изменить ничего не сможет, что бессильна, еще больше распаляло

ее ненависть.

"Нашел кого!.. Ету суку!.. Что еще в девках лезла под всякого!..

Которой только одно на уме!.. Только одно - чтоб склещиться!.. Лишь бы с

кем! Лишь бы жеребец!.. Лишь бы боров!.. Только бы - склещиться!.. Ету...

ету... Которая за углами бегает!.. Суку заугольную... Которая у каждого

угла! У каждого забора! Лишь бы с кем! Лишь бы хряк!.."

– Молчи, ты!
– не выдержал Василь.

Он сказал с таким гневом, что она от неожиданности онемела. Отозвалась

со злой радостью:

– А-а, не нравится! Жалко стало!..

Василь повернулся к ней так свирепо, что она замерла.

Знала эти внезапные приливы гнева. Он и впрямь готов был вцепиться в

горло ей. Несколько минут еле сдерживал дыхание.

Она отодвинулась к стене, лежала молча, прислушивалась. Когда он

успокоился, снова начала всхлипывать:

– И не скажи ничего!.. Слова не скажи!.. Сам вытворяет такое!.. А не