Люди на болоте. Дыхание грозы

народ - ето так себе, с колхозами? Поговорятпоговорят - и перестанут! Или,

может, думаешь - крутня тут какая-нибудь? Обмануть хочут, что ли?

– Ничего не думаю! И думать не хочу! Надумался уже, так что в глазах

зелено!

– Вот-вот, еще не сделал ничего, а уже в глазах зелено!

Зелено, раз не то думаешь, что надо! Не тех слушаешь! Тебе всякая

кулацкая сволочь голову задурила, дак тебе и зелено!

Им нетрудно ето, потому что ты темный, за старое свое гнилье держишься!

А нас слушать не хочешь! Не хочешь слушать тех, кто только и может

вытащить тебя из навоза!
– Миканор долго, терпеливо, товарищеским тоном

толковал о радостях колхозной жизни; толковал, хоть Василь слушал неохотно

и недоверчиво. Наконец терпенье его кончилось.

– Ну, дак напишешь?
– спросил Миканор жестко.

– Подожду.

– Гляди, чтоб не было поздно!

– Что ты прицепился с етим колхозом!
– вспыхнул Василь.
– Нравится тебе

– дак живи! Что ты неволишь меня!..

– Я не неволю, я - разъясняю тебе. И предупреждаю - чтоб не поздно было!

– А-а!
– Василь плюнул в отчаянии.
– Поздно, не-поздно - все одно!

– Вон как!..
– Миканор смотрел на Василя так, будто видел его впервые.

Будто стоял перед врагом.
– Кулацкая же ты душа. Из бедняков выкарабкался,

а уже - настоящий кулак! Стопроцентный кулак! Еще, может, хуже кулака!

Окопался - не подходи близко! Не говори ему, ему не нравится слушать

про колхозы!.. Не нравится по-хорошему - заговорим иначе!

Возьмемся и за вас!

– Беритесь!

– Возьмемся скоро! Так возьмемся, что почувствуете!

Привыкли, что нянчатся с вами!

Он решительно пошел в ворота, оставил под рыжею, с почерневшими

стропилами, с рядами старых решетин, с паутиной и пылью стрехою гнетущее

ощущение близкой опасности. Но угроза эта только распаляла Василя:

"Возьмемся, грозится! Беритесь! Нашел чем пугать!
– Утомленный еще той

нераспутанной думой, что была до прихода Миканора, решил запальчиво: - Все

равно!.. Чем так разрываться! .."

Он равнодушно взял цеп. Просто потому, что надо ж было что-то делать.

Долго бил по снопам, не мог успокоиться.

Утомившись, сел на стенку засторонка, сидел, переводил дыхание,

остывал. Злости уже не было, была только тяжелая, сладкая усталость.

Усталость и как бы успокоение.

С ними пришла мысль: "А может, и правда, пойти? Взять Ганну - и пойти.

"Примите..." Чем так разрываться!.." Он представил себя с Ганною уже в

колхозе, представил с тихой радостью и облегчением. Но потом, когда начал

трезво обдумывать все, на смену легкости вновь пришла тяжесть запутанных

чувств, рассуждений: пойти, бросить все, что наживал годами! Влезть самому

в эту выдумку, которая может оказаться ловушкой, полыньей! В полынью

влезть, только чтоб вдвоем с Ганной!

Думал об этом и ночью и на следующий день. И чем больше думал, тем

больше видел вновь: опутан весь по рукам и ногам. И как ни прикидывает,

чтоб разорвать путы, все где-то больно, все что-то терять надо - живое

отрывать от себя...

Среди холодноватого, ветреного дня, идя из березняка - нарезал

березовых прутьев на метлу, - столкнулся с Ганниным отцом. Чернушка шел

зачем-то в березняк, в свитке, с топором за поясом. Столкнулись в самом

конце березняка - сквозь редкие, голые ветви деревьев уже проглядывало

село. Увидев вблизи Чернушку, Василь растерялся, отвел глаза, словно боясь

встретиться с его взглядом. Чувствовал себя, как мальчишка, который

нашкодил и попался на глаза хозяину, хорошему человеку, - как вор,

которого поймали, на которого смотрят. Смущенно согнулся, - не глядя видел

Василь, - Ганнин отец приостановился, шел так, будто думал - подходить

ближе или нет. Неуверенно приближался.

Когда подошел, как-то хрипло поздоровался. Будто не знал, как

поздороваться. Василь виновато ответил. Чернушка уже хотел тронуться

дальше, но остановился. Будто хотел заговорить, а не мог. Не знал, как

начать. Покраснев от неловкости, внимательный Василь уловил взгляд тихих,

добрых глаз: в них была мука и какая-то надежда. Василю вдруг стало жалко

его.

– Вот как оно завязалось!..
– Что-то булькнуло в горле, Чернушка

глотнул судорожно. Пожаловался, как родному: - Вот как!
– Лицо его

дрогнуло. Добрые глаза начало заволакивать печалью.

– Завязалось!
– Василь виновато отвел глаза в сторону.

Чернушка сдержал подступающие слезы. Только боль прошла по лицу. Василь

увидел старческие морщины на шее, и жалость к старику обожгла снова.

Стояли. Молчали.

Только шумел ветер вверху. Иногда долетали голоса из села.

И говорить не могли, и расстаться что-то мешало. Словно оставалось еще

недоговоренное, неясное.

– Не обижай ее!
– попросил вдруг старик.
– Гад етот ест ее поедом, - в

голосе старого слышалось отчаяние.

– Дак разве ж я... не хочу...

– Изведет ее етот... нелюдь...

Василь опустил голову, спрятал глаза.

– Как бы ето... выручить ее?

– Я думал уже... Тоудно ето... Теперь...

– Трудно!..
– Старик пожалел снова: - Завязалось!

– Завязалось!..

– Все-таки ты подумай...
– попросил он с болью.

– Подумаю...

Снова молчали.

– Ну, бывай!
– первым опомнился, выдавил из себя отец Ганны. Сказал

приязненно - как родному.

– Бывайте!..

Уже у края болота Василь услышал из села собачий лай:

лаяли Корчовы сторожевые. Услышал, будто впервые. Через пожелтевшее