Люди на болоте. Дыхание грозы

автомобиле по нарядным улицам столицы. Сияли, мчались огни, сиял, радужно

искрился в свете огней снег; мелькали фигуры, окна, подъезды; торжественно

алели полотнища лозунгов, перекинутые через улицу. Когда приостановились,

прогрохотало огромное, со светлыми окнами чудо.

– Трамвай!
– сказал с восхищением Апейка. Гордая радость наполнила

сердце.

Апейка узнавал: ехали по главным улицам - Одиннадцатого июля,

Советской, Ленинской. Вышли на площади Свободы, около гостиницы "Европа".

Анисья была не только взволнована, а и немного растеряна; скрывая

растерянность, все время посматривала на Апейку, как бы ожидая его

наставлений. Шофер взялся помочь донести ей чемоданчик; она все

извинялась, что вот и сама могла б донести; не знала, куда деть руки. В

гостинице их встретили еще более приветливо, тотчас зарегистрировали, дали

комнаты; деликатный, живой парень попросил не задерживаться, спуститься

сюда же, чтобы идти в ресторан обедать.

Апейка поймал взгляд Анисьи и сказал, что зайдет за ней, что придут

сюда вместе. Приветливость, чистота, тишина успокаивали Апейку, усиливали

ощущение праздничности, радостной легкости. Комната была хорошая, такая же

чистая, приветливая, как и все здесь: у стены - три кровати,

никелированные, с шариками, посредине - квадратный, застланный белой,

накрахмаленной скатертью стол. Все кровати были свободны, Апейка выбрал

себе ближнюю; после дороги наслаждением было плескаться у белого

умывальника, надевать чистую рубаху, завязывать не очень привычный

галстук. Когда смотрел в зеркало, вдруг снова без причины почувствовал

тревожное беспокойство, как-то особенно неуместное среди праздничной

беззаботности. Он не поддался беспокойным мыслям, но той беззаботности уже

не было; чувствовал себя снова на беспокойной земле. Сосредоточенно

смотрел в окно - за немного припорошенным стеклом виделись колокольни

площади Свободы, здание ЦИКа, голый садик; шел тихий снежок.

Когда постучал в комнату к Анисье, та еще собиралась.

Она выглянула с любопытством в дверь; заплетая косу, радостно сказала,

что сейчас будет готова, - "заходите", но Апейка не зашел: подождет здесь,

в коридоре. Ждать пришлось недолго: через минуту, причесанная уже, с русой

косой, она выбежала в коридор и ввела Апейку в комнату.

Была в той же серенькой шевиотовой жакеточке, в кортовой юбке, в

сапогах, больших и тяжелых; но кругленькое лицо было такое веселое,

любопытные глаза блестели так молодо, что Апейка сам повеселел. Его сразу

втянули в спор: Анисья и соседка спорили, брать или не брать платок;

соседка говорила, что в городе, в столовой или в театрах, сидят без

платков, но Анисья возражала - без платка нехорошо: "Как-то стыдно...

Будто неодетый перед чужими..." Глазки ее, как ни прятала, блестели

счастьем, когда, повязав платок, неловко, нарочито строго посматривала в

зеркало. Это был словно не просто зеленый кашемировый платок, а особая

краса: лицо Анисьи в нем цвело, подобно одному из цветов, что ярко горели

на листвяной зелени платка. Это была самая большая ее драгоценность.

Удивительно ли, что Иван Анисимович решительно, без какого-нибудь сомнения

поддержал Анисью.

– Ну вот, свили гнездышко с Ариной Титовкой!
– говорила в коридоре

Анисья, ласково, как бы просила извинения у соседки за то, что не

послушалась.
– Как две птички в гнезде! Слетелись с разных сторон света.

Вот - в одном гнездышке!..
– Довольная, глянула на Апейку: - Так что вы не

беспокойтесь больше за меня! Теперь - не пропаду!..

Обходительный белолицый парень из ЦИКа только собрался проводить их в

ресторан, как из-за стеклянных дверей показался низкий, толстоватый

мужчина в пальто с каракулевым воротником и в каракулевой высокой шапке.

Закрыв дверь, он неуклюже зашаркал ботинками в галошах, стирая остатки

снега, оглянулся; увидев Апейку и женщин, направился прямо к ним. Апейка

узнал: Червяков, председатель ЦИКа Белоруссии.

Он запросто, с крестьянской степенностью подал всем руку, нахолодавшую

на ветру.

– Ну, как устроились?
– спросил больше у женщин.
– В каком номере?

А-а, неплохой. Тихий, теплый...
– Червяков поинтересовался номером

Апейки, узнал, пообедали или нет.
– Что ж, братко, моришь людей голодом?
–

упрекнул парня так ласково, весело, что все засмеялись.

– Александр Григорьевич, приехали еще...
– хотел было доложить парень,

доставая из кармана бумажку, но Червяков прервал:

– Поговорим, братко, потом об этом. Люди, братко, с дороги, голодные...

Удивительно хорошо было после его слов: ничего будто и не сказал

особенного, а в душе осталось светлое, ласковое.

Может, это шло от необыкновенной простоты в обращении, непринужденности

и доброжелательности во всем, о чем он говорил. В том, как он держался,

как разговаривал, не было и тени той нарочитой, рассчитанной

"демократичности", когда руководитель подделывается под простачка; и

делает и говорит все только ради того, что так надо. В том, как держался

Червяков, чувствовалось, что он держится так потому, что иначе не может,

что он привык к этому, что ему нет дела до того, как он должен выглядеть

со стороны. Все вдруг почувствовали: простой, очень добрый человек. Апейка

ж подумал, что в том, как Червяков свободно и просто держится, есть

немного и от привычного уже ощущения, что его знают и любят и будут

любить...

Уже когда обедали в ресторане, Червяков без пальто и без каракулевой