Люди на болоте. Дыхание грозы

плакал ребенок. Совсем рядом он увидел девушку, читавшую на вокзале;

теперь с нею заговаривал стриженый, черноволосый красноармеец. Несколько

красноармейцев спокойно сидели в соседнем купе. Все в шинелях и

буденовках, с винтовками, штыки которых были насажены острием вниз. Еще

двое таких же красноармейцев расположились подальше. "Команда.

Ездили или едут на какое-то задание..." Поблизости от них сидел

крестьянин, молодой еще, бородатый, чем-то похожий на одного из тех, что

беседовали с ним на вокзале; Апейка вспомнил: "Думаете, мало таких тут, на

вокзале..."

Подумал, что и правда, видно, немало: бросают от страха хаты, поле; а

мало ли среди них нужных, даже необходимых деревням, особенно теперь...

"Надо бы как-то остановить, задержать в селах все полезное. Не допустить,

чтобы село зря теряло людей. Индустрия, конечно, возьмет свое, много

возьмут стройки. Однако надо сберечь и для земли...

Надо бороться с их страхом. Терпеливо объяснять. Прививать веру... Один

выход..."

Его позвали играть в домино. Апейка сидел в шумной компании мужиков и

парней, пока по вагону не прошел старый простуженный проводник: "Бобруйск!

Кому Бобруйск! Выходите!.." Один из игравших, самый горячий и голосистый,

выглянул, не веря, пожалел: "Приехали!" Он все же доиграл партию, уже на

остановке. Довольный выигрышем, собрал черные костяшки в мешочек и

врезался в толпу людей, что входили в вагон.

Апейка вернулся на свое место. Жители вагона на глазах сменялись: новая

смена с поспешным топотом, толкаясь, торопясь, сопя, растекалась по

проходу, по купе, с чемоданами, с мешками, с узлами. Красноармейской

команды уже не было; сидел только раздетый черноволосый, - видать,

отпускник. Смеясь, заглядывал в книгу, которую девушка пыталась читать.

Апейка снова смотрел на суету на перроне, разглядывал новых пассажиров,

смотрел, как поезд пробивается сквозь путаницу улиц, улочек, железных да

тесовых крыш. Взгляд с любопытством отмечал: сани с дровами, при них две

фигуры - женщина-горожанка и деревенский мужик с кнутом; гурьба ребятишек

у горки на салазках, с коньками; заколоченная доской лавка с висящей

криво, оторванной с одной стороны вывеской.

Кружились за стеклом поля, перелески, бежали деревни.

Вагон упруго покачивало; спорый, стремительный стук колес внизу все

больше отдалял родное местечко. Новые виды, новые шири, дороги, снега

набегали, исчезали, сменялись; все же и в этом беге, в этой дали догоняли,

не отступали назойливые мысли, рассуждения. Он отгонял их, а потом снова

ловил себя на том, что думает об Алесе, о Галенчике, о Башлыкове, о брате,

о своем будущем, в котором появилась беспокоящая неизвестность. О том, как

жить, как быть.

Брат. Савчик. "Связан с классово чуждыми элементами..." Почему такое

большое значение имеет, кто твой брат, почему это становится подчас не

менее, а даже более важным, чем то, кто ты сам. Люди ведь не выбирают

братьев себе: это он тогда удачно сказал Башлыкову; не выбирают братьев,

дядей, теток, племянников; почему заранее, навечно записано, что отношения

меж ними могут быть только приязненные; что они - обязательно!
– каким-то

образом влияют на тебя. Они на тебя, а не ты на них! Почему ты обязан

отвечать че только за себя, а и за них, которых в деревнях могут быть

десятки? Возьми любого деревенского человека, приглядись ко всем его

"связям", почти обязательно найдешь - и часто не одного -

компрометирующего родственника. Конечно, здесь у него не кто-либо, а брат.

Родной брат. Это верно. Но это, если вдуматься, еще лучше говорит о том,

как неразумно добиваться дистиллированной чистоты в биографии по части

родственников. Почему такая забота об идеальной биографии: зачастую куда

большая, чем забота об идеальной деятельности человека! Возьми того же

Башлыкова: идеальная биография его уже как бы заранее списывает ему грехи

в работе. Будто человек с такой биографией сам по себе идеален во всем, во

всех поступках... Хотя в жизни часто бывает совсем наоборот... Почему

многие считают, что жизнь может катиться гладенько, ровненько, как паровоз

по рельсам! Почему некоторым видится все таким простеньким, немудрящим,

когда и дураку видно, какая она непростая, старуха жизнь; особенно в

крутые, как сейчас, поворотные времена! Почему иные даже подозрительно

смотрят на стремление разобраться разумно, справедливо, не рубить сплеча;

почему ценится тупая прямолинейность, которую кое-кто неизвестно почему

называет принципиальностью, хотя за ней кроется черствость и равнодушие?

Да еще выдают это за признак особой "революционности", "преданности"...

За окном пролетали неспокойные, рваные клочья паровозного дыма. Так же

разорванно неслись и мысли Апейки - из головы не выходило загадочное:

почему это вдруг вызвали в Минск Белого, который проезжал здесь днем

раньше? Потом снова шли рассуждения о Башлыкове: что, может,

прямолинейность его от молодости, от незнания жизни, что поживет -

переменится, не иначе. Жизнь и его научит... С радостью думал о Белом: вот

он - человек ленинской выучки!

Все больше чувствовал приближение Минска. И уже как о близком,

обязательном думал, что сделает там за эти дни.

Самым первым, неотложным было - встретиться с Алесем.

3

В Минск приехали вечером. Город встретил россыпью огней на путях, в

уличных фонарях, в окнах. У выхода из вокзала сухощавый человек в шляпе

спрашивал, есть ли участники сессии ЦИКа. Через несколько минут Апейка,

Анисья, двое незнакомых мужчин, празднично возбужденные, ехали на