Люди ПЕРЕХОДного периода
Шрифт:
Потом уже, на этапе, пока нас трясли до Краснокаменска, брат мой Пётр признался, что изведал второй по силе страх перед лицом позора, сравнимый лишь с тем, который он испытал, когда мы в детстве мерялись письками и он не победил.
Не стану утомлять вас описанием следствия и суда — чисто классика: есть пострадавшая, имеются свидетели разбойных действий, подтверждённых неоспоримыми фактами, добытыми следствием. И есть приговор — строгая восьмёра плюс дважды по пол-лимона деревом в пользу потерпевшей для покрытия её же моральных и нравственных страданий, причинённых группой из двух одинаковых лиц. Одно скажу, частично расслабить серёдку мне удалось лишь после того, как наш адвокат подтвердил, что передал Елене мои слова насчёт того, что с версией о наличии записи разговора Петька успел-таки Рыбу ознакомить. Так что я этапировался
Ну, а дальше стали мы с братом чалиться. Не скажу, что сразу место себе под солнцем завоевали, сперва пришлось отжить целую историю, какая у других заняла бы вечность. Но только не у нас с Петром.
Дальше, пожалуй, пойду конспектом, скороходно.
Короче, всё и было, как я примерно себе насочинял, пока длился наш этап — от момента истины и до занятия мною шконки. Петька сразу же, как представился, в орлы стал пробиваться, круги вокруг сильных давать, байки колонийские выдавать из прошлой жизни, как и про подвиги, что за ним на сообществе числились, вспоминать и озвучивать. В общем, стал работать на укрепление имиджа, как нынче принято об этом изъяснять. А только зона такое дело, что выше собственной жопы всё одно не прыгнешь. Тут главное, место не ниже своего занять, а уж про остальное — думай. Хотите знать про меня, так вот, доношу вам — мне чужого и было не надо, и теперь не стану за это задницу рвать. Я ведь по всей своей жизни не такому радуюсь, а другому. Вот, например, обнаружилась библиотекушка на зоне, невидной пристроечкой к хозблоку приделанная. Это была радость. Я с первой оказией в неё проник и стал лихорадочно перебирать этот незнакомый мне фонд. И что вы думаете, как знал, что моё маленькое счастье помнит меня и вечно думает обо мне! Нашёлся учебничек один, где и про латынь сказано кой-чего, да и другие почеркушки кой-какие полезные обнаружились. Принял его в руки, к сердцу прижал и даже чуток намок глазами. Понял, не останусь один, есть теперь во что душу окунуть, в какое дело чувство втиснуть тайно от других.
С Петькой было радостью поделился, так он отмахнулся просто, если не послал куда дальше: говорит, мудило ты, нам с тобой нужно в люди пробиваться, заявить себя как можно скорей и нормально укрепиться на этом месте. А ты тут со своими писульками мне всю малину обсираешь, подумают люди добрые, мордами обознавшись, что это не ты, а я, понимаешь, с книжками этими суечусь, как дуркнутый, вместо чтоб характер ставить и пробиваться к верхним. Усёк, братан? Так что ты с этим давай полегче, полегче и не на людях чтоб.
Так и стали тянуть срок. Но вот что странно, не успев как надо определиться, вдруг обращаем на себя внимание главного. Череп, погоняло — смотрящий, тот самый, известный по всяким громким делам. Ну, он с Петром моим базар поимел, и типа договорились. Петька возвращается довольный, глаз горит, и сам вроде как разогнулся в прямой ход против прежнего, сутулость наша с ним общая немного убралась, даже стало заметно на вид. А у меня пока осталась.
В общем, излагает всё как есть: про Химика-Родорховича этого несчастного, обманщика целой эпохи, про нашу с ним задачу, про будущие перспективы после этой одноразовой услуги. А сам, вижу, уже корону примеряет, снаружи не видно, но я-то чувствую, мне ж для этого даже напрягать себя не нужно, одной всё же крови с ним, хоть мыслями бываем сильно разные.
Ну выбора нет, это ясно. А только жалко его до слёз, Химика. Ходит больше одиноко, глаза умные, нос тонкий, зато очки толстые, будто прямо из лица растут, словно как родился с ними, так и живёт. Говорит негромко, по слухам, в отряде у себя постоянно пишет чего-то. А с другой стороны, чего ж не писать, если такое внимание к нему со стороны всего прогрессивного человечества приковано. Брат его помоями обливает, с чужих, правда, слов, а мне он совершенно другим рисуется. Не знаю, что там у него со скважинной жижой вышло, какая канитель, но только при такой личности сами у себя обычно не воруют, как про него пацаны рассказывали.
А цель — глаз, это мне Петька донёс в последний момент. Хотя и не хотел, кажется, впускать в существо тайны. Моя задача — общее внимание на себя мордой оттягивать, дубль два, против той первой пробы, которая для нас обоих позором завершилась и сроком. Смотрю
на него, когда вижу, и понимаю, что борюсь сам с собой, что не наверняка знаю, какой во мне кто и кого одолеет из-за протеста внутренней души. Но вскоре всё сошлось, призвал Петька стоять где надо и ждать, пока отзовут. Всё. А сами они пошли вслед Лиахиму, гуськом, трое: Петька и два остальных, каких Череп назначил подчищать, если чего. Как вошли они внутрь библиотеки, в самую святую для меня зону в этой местности, так и защемило у меня внутри, по всем сразу направлениям тела и совести. Я, помню, даже не успел в собственных ощущениях хорошо разобраться, а просто в один миг сделался непокорным горным орлом и ринулся вниз, вслед за ними троими, будто сорвался с обзорной вершины и дальше уже летел, не видя воздуха, не слыша зова раненой земли, не понимая, кто есть друг и где мой враг. Ворвался в библиотеку эту чёртову, увидал, как собираются друганы мои уродовать бесчувственного Химика, и с ходу заорал истошным голосом:— Назад, с-суки! — потом я отшвырнул в сторону ногой перо, вывалившееся от неожиданности из братовой руки, и снова заорал что есть сил: — Все назад, поняли?! Быстро, я сказал!!!
Потом, помню ещё, кинулся к окну и дёрнул обе створки сразу, распахнув их до отказа. Посыпались какие-то ошмётки пересохшей краски, зимний ветер ворвался в нашу с Лиахимом библиотеку и разом смёл со стола листы пустой бумаги. За окном взвыло, и сквозняк, образовавшийся в пространстве между распахнутым настежь окном и незатворённой дверью, закрутил их по полу, задирая вверх острыми углами, будто лепя из них по ходу дела образ причудливой лагерной вьюги.
Ну, а дальше так: мы с Петькой получили каждый по ножевому удару, один — слева от моего пупка, другой — справа от его. И эти двое отвалили, потому что поняли, что дело зашло слишком далеко, почувствовали опасность от меня и брата, от всей этой ситуации, которую я им так непредсказуемо обломал. На выходе что-то угрожающе прошипели в наш адрес, но я хорошо не услышал, мне надо было осмотреть Петра и Лиахима, чтобы убедиться, что и братан цел, и что этот самый не пострадал в очередной раз после того бесчестного суда, где обобрал самого себя, утаив больше, чем высосал. Да и мне самому хорошо было бы не сдохнуть, а то кровища хлестала так, будто нас послали не глаз из человека вынуть, а весь библиотечный пол кровавым суриком покрыть.
Дальше — горбольничка и местная санчасть. После — суд, само собой. И что вы думаете? Правильно, каждый из нас получил весомый прибавок в виде пятерика: статья плюс рецидив. Короче, не они, а мы с братаном крайними оказались: те же, выбив у нас из рук финку, просто защищали честь и достоинство, своё и Лиахимово, на которого с тревогой смотрит мир, вот так. И всё же скажу, что пострадал я в каком-то смысле не зря. Не удалось нашим лагерным дело замять, как ни пытались, вышло всё ж наружу, по всем средствам доставки новостей объяву сделали, что на Химика покушение было, но по счастливой случайности тому удалось избежать серьёзных потерь здоровья. А что случайность эта — я сам и есть, об этом ни гугу.
Но что-то произошло, это точно. Однако выяснилось такое, лишь когда наши с Петькой пупочные ранения стали затягиваться уже намертво. А реально началось, когда перевели нас в санчасть, сюда же, на зону. И этому так и не нашлось никакого моего объяснения. Сначала Петька спросил меня о моей книжице, что оставалась заныканной у шконки. Хочу, говорит, покопаться в ней малёк, карму себе почистить этой твоей латынью, а то чего-то нехорошо мне, братан, неспокойно на душе, муторно. Ну, я санитару дал понять, что надо бы это сделать, и строгий глаз ему вдогонку соорудил, для себя же непривычный. Ну, он просёк враз, что надо посодействовать, и быстро сделал, чего просили. Притащил и говорит:
— Прошу, пожалуйста, Сохатый, если чего, обращайся, всегда помощь окажу и хлопцам передам, чтоб навещали. — И улыбается, как не делал раньше со мной, а больше с Петькой. Говорю:
— Какой я тебе на хрен, Сохатый, ты чего, баклан, чердаком уехал? Я ж Паштет натуральный, проснись!
А он, вместо чтоб согласиться, только лыбится и ответно кивает, типа шучу я, а он шутку мою нормально заценил.
Короче, непонятка началась. А Петька учебничек распахнул и унырнул в него, надолго. Всё губами своими шевелил, всякую хрень там, видать, отыскивал для себя облегчительную. А на другой день говорит вдруг ни с того ни с сего: