Люди сороковых годов

Вскоре после того вошел Иван и доложил, что стол готов.

Хозяин и гости вышли в зало и уселись за обед.

– Скажите, пожалуйста, - продолжал и здесь Кергель свой прежний разговор, - вы вот жили все в Москве, в столице, значит: какой там поэт считается первым нынче?

– Пушкин, - проговорил Вихров.

– Второй за ним?
– сказал Кергель.

– Лермонтов!
– отвечал Вихров.

– Что я говорил, а?.. Правду или нет?
– подхватил с удовольствием Живин.

– Что ж, но я все-таки, - начал несколько опешенный Кергель, - остаюсь при прежнем мнении, что Кукольник [77] тоже растет не по дням, а по часам!.. Этот теперь его "Скопин-Шуйский" [78] , где Ляпунов говорит Делагарди: "Да знает ли ваш пресловутый Запад, что если Русь поднимется, так вам почудится седое море!" Неужели это не хорошо и не прямо из-под русского сердца вырвалось?

– Нет, не хорошо, и вовсе не из-под сердца вырвалось, - отвечал Вихров.

– Про все драмы господина Кукольника "Отечественные Записки" отлично сказали, - воскликнул Живин, - что они исполнены какой-то скопческой энергии!

– Именно скопческой!
– согласился и Вихров.

Кергель пожал только плечами.

– Нынче уж мода на патриотизм-то, брат, прошла!
– толковал ему Живин. Ты вот прочти "Старый дом" Огарева [79] и раскуси, что там написано.

– Читал и раскусил!
– отвечал Кергель, краснея немного в лице: он в самом деле читал это стихотворение, но вряд ли раскусил, что в нем было написано.

– Так, господа, ведь можно все критиковать, - продолжал он, - и вашего Пушкина даже, которого, по-моему, вся проза - слабая вещь.

– Как Пушкина проза слабая вещь?
– переспросил его Вихров.

– Слабая!
– повторил настойчиво Кергель.

– А повестями Марлинского восхищается, - вот поди и суди его! воскликнул, кивнув на него головой, Живин.

– Я судить себя никому и не позволю!
– возразил ему самолюбиво Кергель.

– Да тебя никто и не судит, - сказал насмешливо Живин, - а говорят только, что ты не понимаешь, что, как сказал Гоголь, равно чудны стекла [80] , передающие движения незаметных насекомых и движения светил небесных!

– Никогда с этим не соглашусь!
– воскликнул, в свою очередь, Кергель. По крайней мере, поэзия всегда должна быть возвышенна и изящна.

– В поэзии прежде всего должна быть высочайшая правда и чувств и образов!
– сказал ему Вихров.

– А, с этим я совершенно согласен!
– пояснил ему вежливо Кергель.

– Как же ты согласен?
– почти закричал на него Живин.
– А разве в стихах любимого твоего поэта Тимофеева [81] где-нибудь есть какая-нибудь правда?

– Есть, - отвечал Кергель, покраснев немного в лице.
– Вот-с разрешите наш спор, - продолжал он, снова обращаясь вежливо к Вихрову, - эти стихи Тимофеева:

Степь, чей курган?

Ураган спроси!

Ураган, чей курган?

У могилы спроси!

Есть тут поэзия или нет?

– Никакой!
– отвечал Вихров.

Кергель пожал плечами.

– На это можно сказать только одну пословицу: "Chaque baron a sa fantasie!" [157]– прибавил он, начиная уже модничать и в душе, как видно, несколько обиженный. Вихрову, наконец, уж наскучил этот их разговор об литературе.

– Чем нам, господа, перепираться в пустом словопрении, - сказал он, не лучше ли выпить чего-нибудь... Чего вы желаете?

157

"У каждого барона своя фантазия!" (франц.).

– Я всему на свете предпочитаю шипучее, - отвечал Кергель.

– Жженку бы теперь лучше всего, - произнес Живин.

– И то не дурно, - согласился Кергель.

– Жженка так жженка, - сказал Вихров и, пригласив гостей перейти в кабинет, велел подать все, что нужно было для жженки.

Кергель взялся приготовить ее и, засучив рукава у своего коричневого фрака, весьма опытной рукой обрезал кожу с лимонов, положил сахар на две железные палочки и, пропитав его ромом, зажег.

Синеватое пламя осветило всю комнату, в которой предварительно погашены были все свечи.

– Раз, два, три!
– восклицал Живин, как бы из "Волшебного стрелка" [82] , всякий раз, как капля сахару падала.

Вихров между тем все более и более погружался в невеселые мысли: и скучно-то ему все это немножко было, и невольно припомнилась прежняя московская жизнь и прежние московские товарищи.

– Ах, студенчество, студенчество, как жаль, что ты так скоро миновалось!
– воскликнул он, раскидываясь на диване.

– А как мне-то, брат, жаль, я тебе скажу, - подхватил и Живин, почти с неистовством ударяя себя в грудь, - просто я теперь не живу, а прозябаю, как животное какое!

Кергель все это время напевал негромко стихотворение Бенедиктова, начинавшееся тем, что поэт спрашивал какую-то Нину, что помнит ли она то мгновенье, когда он на нее смотрел.

Иль, мечтательный, к окошку

Прислонясь, летунью-ножку

Думой тайною следил...

мурлыкал Кергель и на слове летунью-ножку делал, по преимуществу, ударение, вероятно, припоминая ножку той молоденькой барышни, с которой он в собрании в углу выделывал что-то галопное. Наконец жженка была сварена, разлита и роздана присутствующим.

– Живин, давай петь нашу священную песнь "Gaudeamus igitur" [158] ! воскликнул Вихров.

– Давай, - подхватил тот радостно.

– А вы ее знаете?
– обратился Вихров к Кергелю.

– Немножко знаю, подтяну, - сказал тот.

Все запели, хоть и не совсем складными голосами, но зато с большим одушевлением.

Живин в такой пришел экстаз, что, встав с своего места, начал петь одну известную студенческую переделку.

– Pereat justitia!
– восклицал он, тыкая себя в грудь и намекая тем на свое стряпчество.

158

"Gaudeamus igitur" ("Будем радоваться") - первая строчка известной средневековой студенческой песни. Здесь приведена в переделке. Pereat justitia!
– Да погибнет суд! Pereat policia!
– Да погибнет полиция!

– Pereat policia!
– разразился он еще с большим гневом, указывая уже на Кергеля, как на члена земского суда.

Иван, горничная Груша и старуха ключница стояли потихоньку в зале и не без удовольствия слушали это пение.

– В Москве барин каждый день так веселился!
– не утерпел и прихвастнул Иван.

После пения разговор перешел на разные сердечные отношения. Кергель, раскрасневшийся, как рак, от выпитой жженки, не утерпел и ударил Павла по плечу.

– А я немножко знаю одну вашу тайну, - сказал он.