Люди сороковых годов

– Да зачем же именно в этом граде?
– спросил Вихров.

– Так как град сей знаменит многими избиениями поляков.

– Прекрасно-с, но кто же слышал, что ксендз именно таким образом увещевал?
– спросил опять Вихров.

– Сего лица захваченные мальчик и горничная, - отвечал священник.

– Стало быть и следствие уже об этом идет?
– спросил Живин.

– Строжайшее. Сие почтенное лицо, также и семейство его уже посажены в острог, так как от господина губернатора стало требовать того дворянство, а также небезопасно было оставлять их в доме и от простого народу, ибо чернь была крайне раздражена и могла бы их живых растерзать на части.

– Но, извините меня, - перебил Вихров священника, - все это только варварство наше показывает; дворянство наше, я знаю, что это такое, вероятно, два-три крикуна сказали, а остальные все сейчас за ним пошли; наш народ тоже: это зверь разъяренный, его на кого хочешь напусти.

– Нет-с, - возразил священник, - это не то, чтобы мысль или мнение одного человека была, а так как-то в душе каждый как бы подумал, что поляки это делают!

– Но вы сами согласитесь, что нельзя же по одному ощущению, хоть бы оно даже и массе принадлежало, кидать людей в темницу, с семейством, в числе которых, вероятно, есть и женщины.

– Дщерь его главным образом и подозревают, - объяснил священник, - и когда теперича ее на допрос поведут по улицам, то народ каменьями и грязью в нее кидает и солдаты еле скрывают ее.

– Это еще большее варварство - кидать в женщину грязью, неизвестно еще, виновную ли; и отчего же начальство в карете ее не возит, чтобы не предавать ее, по крайней мере, публичному поруганию? Все это, опять повторяю, показывает одну только страшную дикость нравов, - горячился Вихров.

Александр Иваныч, с начала еще этого разговора вставший и все ходивший по комнате и несколько уже раз подходивший к закуске и выпивавший по своей четверть-рюмочке, на последних словах Павла вдруг остановился перед ним и, сложив руки на груди, начал с дрожащими от гнева губами:

– Как же вы, милостивый государь, будучи русским, будучи туземцем здешним, позволяете себе говорить, что это варварство, когда какого-то там негодяя и его дочеренку посадили в острог, а это не варварство, что господа поляки выжгли весь ваш родной город?

– Но это, Александр Иваныч, надобно еще доказать, что они выжгли! возразил несколько сконфуженный Вихров.

– Доказано-с это!.. Доказано!
– кричал Александр Иваныч.
– Горничная их, мальчишка их показывали, что ксендз их заставлял жечь! Чего ж вам еще больше, каких доказательств еще надобно русскому?

– Русский ли бы я был или не русский, по мне всегда и всего важнее правда!
– возразил Вихров, весьма недовольный этим затеявшимся спором.

– А, вот он, университет! Вот он, я вижу, сидит в этих словах!
– кричал Александр Иваныч.
– Это гуманность наша, наш космополитизм, которому все равно, свой или чужой очаг. Поляки, сударь, вторгались всегда в нашу историю: заводилась ли крамола в царском роде - они тут; шел ли неприятель страшный, грозный, потрясавший все основы народного здания нашего, - они в передних рядах у него были.

– Ну, и от нас им, Александр Иваныч, доставалось порядком, - заметил с улыбкою Павел.

– Да вы-то не смеете этого говорить, понимаете вы. Ваш университет поэтому, внушивший вам такие понятия, предатель! И вы предатель, не правительства вашего, вы хуже того, вы предатель всего русского народа, вы изменник всем нашим инстинктам народным.

– Ну нет, Александр Иваныч, - воскликнул в свою очередь Вихров, вставая тоже со своего стула, - я гораздо больше вашего русский, во мне гораздо больше инстинктов русских, чем в вас, уж по одному тому, что вы, по вашему воспитанию, совершенный француз.

– Я докажу вам, милостивый государь, и сегодня же докажу, какой я француз, - кричал Коптин и вслед за тем подбежал к иконе, ударил себя в грудь и воскликнул: - Царица небесная! Накажи вот этого господина за то, что он меня нерусским называет!
– говорил он, указывая на Вихрова, и потом, видимо, утомившись, утер себе лоб и убежал к себе в спальню, все, однако, с азартом повторяя.
– Я нерусский, я француз!

Вихров, в свою очередь, тоже сильно рассердился.

– Черт знает, зачем я приехал сюда!
– говорил он, с волнением ходя по комнате.

– Да вы не беспокойтесь! Он со всеми так спорит, - успокаивал его священник.

– И со мною часто это бывало, - подхватил Живин, давно уже мучившийся, что завез приятеля в такие гости.

– В голове у него, видно, шпилька сидит порядочная; чай, с утра начал прикладываться, - заметил Добров.

– С вечера еще вчерашнего, - прибавил к этому священник на эти слова.

Александр Иванович снова вышел из своего кабинета.

– Я вам покажу сегодня, какой я нерусский, - проговорил он Вихрову, но уж не столько гневно, сколько с лукавою улыбкою. Вскоре за тем последовал обед; любимцы-лакеи Александра Ивановича были все сильно выпивши. Сели за стол: сам генерал на первом месте, потом Вихров и Живин и все духовенство, и даже Добров.

Александр Иванович тотчас обратился к нему.

– Отчего ты, отверженец, водки не выпил?

– Не пью, ваше превосходительство, два года, третий, - отвечал Добров, по обыкновению вставая на ноги.

– Ну, а у меня ты должен выпить, должен, - сказал Александр Иванович.

– Не пью, ваше превосходительство, - повторил Добров, несколько изменившись в лице.

– Я этого не знаю: пьешь ли ты или нет, а у меня ты должен выпить, говорил свое Александр Иванович.

– Да выпей, братец, не умрешь от того, - заметил Доброву священник.

– Да извольте, - отвечал каким-то странным голосом Добров и выпил рюмку.

– Смотрите, не закутите, Добров, - сказал ему Вихров.

– Словно бы нет, - отвечал Добров, утирая губы себе и, видимо, получивший бесконечное наслаждение от выпитой рюмки.

– В чужой монастырь со своим уставом не ходят, - заметил Александр Иванович, - когда он у вас, вы можете не советовать ему пить, а когда он у меня, я советую ему, ибо когда мы с ним пить не станем, то лопнет здешний откупщик.

Добров между тем уж без приглашения выпил и другую рюмку и начал жадно есть.

Сам Александр Иванович продолжал пить по своей четверть-рюмочке и ничего почти не ел, а вместо того курил в продолжение всего обеда. Когда вышли из-за стола, он обратился к Вихрову и проговорил:

– Я вот вам сейчас покажу, какой я нерусский. Коляску и верховых! крикнул он людям.

Те проворно побежали, и через какие-нибудь четверть часа коляска была подана к крыльцу. В нее было запряжено четыре худощавых, но, должно быть, чрезвычайно шустрых коней. Человек пять людей, одетых в черкесские чапаны и с нагайками, окружали ее. Александр Иванович заставил сесть рядом с собою Вихрова, а напротив Живина и Доброва. Последний что-то очень уж облизывался.