Люди сороковых годов

– Но согласитесь, - опять почти закричал на него Салов, - что у диких народов область этой фантазии гораздо шире и что прогресс человечества и состоит в том, что разум завоевывает у фантазии ее территорию.

– Это, может быть, отчасти есть.

– А в конце концов он завоюет у ней все.

– Ну, этого я не знаю!

– Да как же вы не знаете, Неведомов!.. Это наконец нечестно: когда вас мыслью, как вилами, прижмут к стене, вы говорите, что не знаете, - горячился Салов.

– Что же тут нечестного, - произнес Неведомов, - если я говорю не знаю о том, на что сама история не дала ответа?

– Нет-с, дала ответ, дала в том, как думали лучшие умы, как думали Вольтер [44] , Конт.

– К чему вы мне все это говорите!
– перебил его уже с некоторою досадой Неведомов.

– Вы очень хорошо знаете, что ни вашему уму, ни уму Вольтера и Конта, ни моему собственному даже уму не уничтожить во мне тех верований и образов, которые дала мне моя религия и создало воображение моего народа.

– А к тому, мой миленький, что мне хочется поучить вас; а то вы ведь без меня, моя крошечка, пропадете!
– перебил его насмешливо Салов. Он, кажется, был очень доволен, что порассердил немножко Неведомова.

– Чем вам учить меня, вы гораздо лучше сделаете, если прочтете нам какое-нибудь ваше стихотворение, - возразил тот, - это гораздо приятнее и забавнее от вас слышать.

– Что за вздор такой!
– произнес с улыбкой Салов, а сам между тем встал и начал ходить по комнате.

Павел, как мы видели, несколько срезавшийся в этом споре, все остальное время сидел нахмурившись и насупившись; сердце его гораздо более склонялось к тому, что говорил Неведомов; ум же, - должен он был к досаде своей сознаться, - был больше на стороне Салова.

– Какого же рода он стихи пишет?
– спросил Вихров Неведомова.

– Я больше перелагаю-с, - подхватил Салов, - и для первого знакомства, извольте, я скажу вам одно мое новое стихотворение. Господин Пушкин, как, может быть, вам небезызвестно, написал стихотворение "Ангел": "В дверях Эдема ангел нежный" и проч. Я на сию же тему изъяснился так...
– И затем Салов зачитал нараспев:

В дверях палат своих надменно Предстал плешивый откупщик, А жулик, тощий и смиренный, Взирал, как жирный временник, С крыльца напутствуем швейцаром, В карету модную влезал. – О Прометей!
– в восторге яром Ему воришка закричал. Клянусь, что я без всякой злобы, Без всякой зависти утробы Смотрю, как ты и ешь, и пьешь, И жизнь роскошную ведешь. Нет! Я завидовать не смею. Я пред тобой благоговею; Хотя я с детства наметал Во всякой краже обе руки, Но ты в сей выспренней науке Мне будешь вечный идеал!

– Очень хорошо!
– похвалил Вихров, но, кажется, больше из приличия.

– Что за глупости такие!
– проговорил, как бы невольно, несколько потупляясь, Неведомов.

– Какие же глупости?
– воскликнул притворно обиженным голосом Салов. Пойдемте, Вихров, ко мне в номер: я не хочу, чтобы вас развращал этот скептик, - прибавил он и, взяв Павла под руку, насильно увлек его от Неведомова.

– Я-то пуще скептик, а не он!
– говорил тот им вслед.

Номер Салова оказался почти богато убранным: толстая драпировка на перегородке и на окне; мягкий диван; на нем довольно искусно вышитые шерстями две подушки. В одном из углов стояли трубки с черешневыми чубуками и с дорогими янтарными мундштуками. На окне виднелась выпитая бутылка шампанского; на комоде был открыт богатый несессер и лежала целая дюжина, должно быть еще не игранных карт. Вообще, в убранстве комнаты Салова было больше офицерского, нежели студенческого. Книг почти совсем не было видно, кроме Огюста Конта, книжка которого, не вся еще разрезанная, валялась на столе.

– Садитесь, пожалуйста!
– сказал Салов, любезно усаживая Вихрова на диван и даже подкладывая ему за спину вышитую подушку. Сам он тоже развалился на другом конце дивана; из его позы видно было, что он любил и умел понежиться и посибаритничать [45] .

– А вот и Конт!
– сказал Павел, показывая на лежавшую на столе книжку.

– Да-с, я его нарочно купил, и, вообразите, он теперь у меня - у одного в Москве... Они все ведь тут студенты - гегелисты... Только вдруг я раз в кондитерской, в которую хожу каждый день пить кофе, читаю в французской газете, что, в противоположность всем немецким философам, в Париже образуется школа позитивистов, и представитель ее - Огюст Конт... Я сейчас к книгопродавцу: "Давайте Конта!" - "Нет еще у нас..." - "Выпишите!" Выписал: тридцать рублей содрал за одну книжку, потому что запрещена она у нас... Вот я теперь и подчитал ее, и буду их всех резать!
– заключил Салов, с удовольствием потирая себе руки.

– Ну, вам Неведомова, кажется, не срезать этим, - возразил Павел.

– Неведомова-то!
– воскликнул Салов.
– Да разве вы не видите, что он сумасшедший... Одежда-то его, а!.. Как одежда-то его вам нравится?

– Одежда у него действительно странная, - произнес Павел.

– Вы знаете, он за нее в остроге сидел, - продолжал Салов с видимым уже удовольствием.
– Приехал он там в Тулу или Калугу... Подрясник этот у него еще тогда был новый, а не провонялый, как теперь... Он выфрантился в него, взял в руки монашеские четки, отправился в церковь - и там, ставши впереди всех барынь и возведя очи к небу, начинает молиться. Все, разумеется, спрашивают: "Кто такой, кто такой этот интересный монах?" Заинтересовалась сим и полиция также... Он из церкви к себе в гостиницу, а кварташки за ним... "Кто, говорят, такой этот господин у вас живет? Покажите его паспорт!" - Показывают... Оказывается, что совершенно не монах, а светский человек. Они сначала - в часть его, а потом - и в острог, да сюда в Москву по этапу и прислали, как в показанное им место жительства.

– Негодяи!
– произнес Вихров с негодованием.
– Зачем он носит еще это одеяние?

– Носит, чтобы нравиться женщинам, - отвечал ядовито Салов.

– О, полноте!.. Он, кажется, совсем не такой.

– Он-то!.. Он и тут вон влюблен в одну молоденькую девочку: она теперь чистенькая, конечно, но, разумеется, того только и ждет, чтобы ее кто-нибудь взял на содержание, а он ей, вместо того, Шекспира толкует и стихи разные читает. Глупо это, по-моему.

– Почему глупо?
– спросил Павел.

– Потому что, если он научить ее этому хочет, так зачем это ей? На кой черт?.. Если же соблазнить только этим желает, то она всего скорей бы, вероятно, соблазнилась на деньги.

– Но, может быть, он думает жениться на ней и образовывает ее для этого.

– Как же ему жениться, когда он сам один едва с голоду не умирает?

– Разве у него нет состояния?

– Никакого!.. Так себе перебивается кой-какими урочишками, но и тех ему мало дают: потому что, по костюму, принимают его - кто за сумасшедшего, а кто и за бродягу.

– Разве такой умный и образованный человек может быть бродягой! воскликнул Вихров.

– Отчего же нет? Я видал бродяг и мошенников пообразованнее его, возразил наивно Салов; вообще, тоном голоса своего и всем тем, что говорил о Неведомове он, видимо, старался уронить его в глазах Павла.

– А что, вы не обедаете в общей зале, с нами?
– прибавил он после некоторого молчания.

– Я обедаю обыкновенно у себя в комнате, - отвечал Павел.

– Ну что, нет! Будемте обедать там!.. Петр!..
– крикнул Салов.

На этот зов необыкновенно поспешно и с заметным почтением явился номерной лакей.

– А что обедать?
– спросил его Салов почти повелительно.

– Обедать готово, если прикажете, - отвечал тот.

– Да, вели! Кстати, скажите, - прибавил Салов, обращаясь к Павлу, что, вы играете в карты?

– Нет, - отвечал тот.

– Как же это - нет? Надо учиться, - произнес Салов.

– Как-нибудь выучусь, - проговорил Павел.

– Непременно-с, непременно, - повторил Салов.