Люди сороковых годов

– Солнце село!
– воскликнул Замин, закрыв глаза, и в самом деле воображению зрителей представилось, что солнце село.

– Тучи надвигаются!
– восклицал между тем Замин, и лицо его делалось все мрачнее и мрачнее.

– Молния!
– воскликнул он, открыв для этого на мгновение глаза, и, действительно, перед зрителями как бы сверкнула молния.

– А человек, в это время, спит; согласитесь, что он спит?
– произнес Петин и представил точь-в-точь спящего и немного похрапывающего человека.

– Издали погремливает!
– продолжал Замин и представил гром.
– Молния все чаще и чаще!
– и он все чаще и чаще стал мигать глазами.
– Тучи совсем нависли!
– и лицо его сделалось совсем мрачно.

– Молния и гром!
– проговорил он, вскрыл глаза и затрещал, затем, на всю комнату.

– А человек, в это время, проснулся и крестится!
– воскликнул Петин и представил мгновенно проснувшегося и крестящегося человека.

Зрители уже не смеялись, а оставались в каком-то приятном удивлении; так это тонко и художественно все было выполнено!

– Это лучше всякого водевиля, всякой комедии!
– восклицал Павел.

– Превосходно, превосходно!
– повторял и Неведомов, как бы утопавший в эстетическом наслаждении.
– Вот вам и английские клоуны: чем хуже их?

Когда приятели наши, наконец, разошлись и оставили Павла одного, он все еще оставался под сильным впечатлением всего виденного.

"Да, это смех настоящий, честный, добрый, а не стихотворное кривляканье Салова!" - говорил он в раздумье.

VII ПРОДОЛЖЕНИЕ УНИВЕРСИТЕТСКОЙ ЖИЗНИ

Ничто, кажется, так быстро не проходит, как время студенческого учения. Вихров почти и не заметил, как он очутился на третьем курсе. Естественные науки открыли перед ним целый мир новых сведений: он уразумел и трав прозябанье, и с ним заговорила морская волна. Он узнал жизнь земного шара, каким образом он образовался, - как на нем произошли реки, озера, моря; узнал, чем люди дышат, почему они на севере питаются рыбой, а на юге рисом. Словом, вся эта природа, интересовавшая его прежде только каким-нибудь очень уж красивым местоположением, очень хорошей или чрезвычайно дурной погодой, каким-нибудь никогда не виданным животным, стала теперь понятна ему в своих причинах, явилась машиной, в которой все было теснейшим образом связано одно с другим. Из изящных собственно предметов он, в это время, изучил Шекспира, о котором с ним беспрестанно толковал Неведомов, и еще Шиллера [46] , за которого он принялся, чтобы выучиться немецкому языку, столь необходимому для естественных наук, и который сразу увлек его, как поэт человечности, цивилизации и всех юношеских порывов. Вне этой сферы, в практической жизни, с героем моим в продолжение этого времени почти ничего особенного не случилось, кроме разве того, что он еще больше возмужал и был из весьма уже немолодых студентов. У Еспера Иваныча он продолжал бывать очень редко, но и то делал с величайшим усилием над собой - до того ему там было скучно.

Анна Гавриловна, впрочем, раз рассказала ему несколько заинтересовавший его случай:

– Клеопатра-то Петровна, слышали, опять сошлась с мужем, приехала к нему: недолго, видно, продержал ее господин Постен.

– Я уж ничего тут и не понимаю, - сказал Павел.

– Поймешь этакую лукавицу... Смела ли бы другая, после этого, приехать к мужу!..

– Что же муж-то сам?..
– возразил Павел.

– Что муж-то?.. Он добрый; пьяный только... Пишет, вон, к Есперу Иванычу: "Дяденька, Клеопаша опять ко мне приехала; я ей все простил, потому что сам неправ против нее был", - проговорила Анна Гавриловна: она все еще продолжала сердиться на Фатееву за дочь.

С Мари Павел больше уже не видался. Вскоре после его первого визита к ней муж ее, г.Эйсмонд, приезжал к нему, но не застал его дома, а потом через полгода они уехали с батареей куда-то в Малороссию. Любовь к Мари в герое моем не то чтобы прошла совершенно, но она как-то замерла и осталась в то же время какою-то неудовлетворенною, затаенною и оскорбленною, так что ему вспоминать об Мари было больно, грустно и досадно; он лучше хотел думать, что она умерла, и на эту тему, размечтавшись в сумерки, писал даже стихи:

Мой милый друг, с тобой схоронены

Всех лучших дней моих воспоминанья,

И в сердце, как в гробу, затаены

Речей твоих святые обаянья.

В номерной жизни тоже не произошло ничего особенного; постояльцы были те же, и только Анна Ивановна выдержала экзамен на гувернантку и поступила уже на место. Неведомов, расставшись, таким образом, с предметом своей страсти, впал в какую-то грустную меланхолию и часто, сидя в обществе своих молодых товарищей, по целым часам слова не проговаривал. M-me Гартунг давным-давно уже, разумеется, поправилась в своем здоровье, и Павел познакомился с нею лично; оказалось, что это была довольно еще молодая, не слишком дурная собой и заметно начинающая полнеть немка. От Ваньки своего Павел узнал, что m-me Гартунг была любовница Салова, и что прежде она была blanchisseuse [147] и содержала прачечное заведение; но потом, когда он сошелся с ней, то снял для нее эти номера и сам поселился у ней. Макар Григорьев тоже иногда заходил к Павлу в номера, принося к нему письма от полковника, который почему-то все-таки считал вернее писать к Макару Григорьеву, чем прямо на квартиру к сыну. Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними: больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами поют: "Христос воскресе!"

147

прачка (франц.).

– Так, точь-в-точь, глупый народ этакий, лопалы!
– подтвердил и Макар Григорьев.

Петин тоже попробовал было представить Макару Григорьеву змею, переползавшую через пеньки, и при этом сам переполз через стул, но как-то не угодил этим Макару Григорьеву, потому что тот впоследствии отзывался о нем Павлу: "Нет, барин этот хоть и длинен, но без рассудка!" Неведомов, в свою очередь, тоже немало его удивил:

– Почто это он в подряснике-то ходит?
– спросил он после Павла.

– Так, ходит, - отвечал тот.

– Как ходит? Ведь, грех, чай!
– продолжал Макар Григорьев с крайним удивлением.

– Что ж за грех?
– спросил в свою очередь Павел.

– Как же не грех? Ризу бы еще он надел!
– возражал Макар Григорьев.

Впрочем, при дальнейшем знакомстве с Неведомовым, тот, кажется, ему понравился.

– Барин-то добрый, надо быть, и умный, а поди как прокуратит, - говорил он все-таки с удивлением.

Но Салова он решительно возненавидел. Тот, увидев его в первый раз у Павла, взглянул на него сначала чересчур свысока, а потом, узнав, что он богатый московский подрядчик, стал над ним подтрунивать.

– Что, кармашек толст, толст от бочек-то?
– спрашивал он его насмешливо, показывая на карман.

– Не толще, чем у вашего папеньки. Я бочки делаю, а он в них вино сыропил, да разбавлял, - отвечал Макар Григорьев, от кого-то узнавший, что отец Салова был винный откупщик, - кто почестнее у этого дела стоит, я уж и не знаю!..
– заключил он многознаменательно.

– Оба честны, должно быть, оба честны!
– произнес, нисколько не смутившись, Салов.

Вообще, он был весьма циничен в отзывах даже о самом себе и, казалось, нисколько не стыдился разных своих дурных поступков. Так, в одно время, Павел стал часто видать у Салова какого-то молоденького студента, который приходил к нему, сейчас же садился с ним играть в карты, ерошил волосы, швырял даже иногда картами, но, несмотря на то, Салов без всякой жалости продолжал с ним играть.

– Вы его почти наверное обыгрываете, - заметил ему как-то раз Павел, когда студент, совсем уже проигравшись, ушел.

– Совершенно наверное: сколько хочу у него, столько и выиграю, отвечал Салов.

– Но, как же? Ведь, это нечестно!
– возразил ему Павел.

– Чем же нечестно? Отец-дурак дает этому мальчишке столько денег, что он бы разврату на них мог предаваться, а я оберу их у него и по крайней мере для нравственной жизни его сберегу!

Невдолге после того, Салов не преминул и с самим Павлом сыграть небольшую плутовскую штучку. Однажды тот, придя к нему, увидел на столе шашки и шашешницу.