Мафиози

– Ты шутишь, бамбино мио?... Если хочешь знать, я почитаю в его лице лишь смерть, которая обеспечит безопасную жизнь для тебя... Пришло время, чтобы страшный кошмар над нами рассеялся. Всю жизнь я держал тебя одетым в маскировочные лохмотья ложного происхождения, чтобы уберечь тебя от бойни! Один лишь бог знает, как плакала моя душа, когда я лишал нас обоих наиболее святых дарованных природой прав.

– Не начинай опять плакать, старик, - нежно пожурил его закамуфлированный сын.
– Теперь кончаются наши мучения.

– Да... Как только он разделается с Марио и официальный траур пройдет, я тебя усыновлю. Дело покажется всем естественным. Кому еще я бы мог сделать такое благодеяние, как не сыну-сироте моего самого любимого друга? Эх, кто бы знал, что за мерзавец был Риакони и каким образом я его подставил банде противника, которая его четвертовала...

– Сколько лет я ощущал его имя, как холодную змеиную кожу на себе...

– Скоро ты будешь называться Паганини... Мечта твоей матери наконец-то осуществится...

Паганини просунул руку и погладил медальон, который висел на шее у его сына. Каждый раз, встречаясь с ним, он делал так - это напоминало беспрестанное обновление какой-то священной клятвы. Если бы не темнота, он даже открыл бы медальон, чтобы увидеть фотографию молодой, прекрасной женщины, улыбавшейся из прошлого. Это была Валентина, большая и единственная его любовь. Его всегда очаровывала ее внешность, как живая роза, в то время как столь много других связей - даже с двумя законными женами - остались в его памяти бесформенной кучей навоза. Она была замужем за этим Риакони, когда он в первый раз с ней познакомился. Затем тот куда-то делся на полтора года, а когда вернулся, узнал, что его жена уже заимела ребенка от Игнацио Паганини. Пытал ее ножом целую ночь, чтобы призналась, у кого из родственников укрыла ребенка, был готов пойти и убить его. Она не сказала ни слова, пока душа не покинула ее... Сатанинское отмщение Паганини было достойно будущего падроне. Он открыл убежище Риакони чужой банде, а когда его прикончили, взял сироту под свое покровительство.

– Давай, иди теперь туда, чтобы они не заподозрили, - сказал Валентино начальственным тоном избалованного ребенка.

– Он думает, я тебя ругаю, бамбино мио, - ответил с заботливой уступчивостью Паганини.
– Моя задержка оправданна. Давай еще немного поговорим... Я целую неделю тебя не видел...

– Ты меня увидишь сейчас в зале, куда я вновь войду...

– Вновь войдешь?

– Предполагается, что я немного неуравновешен и безрассуден... Мне стукнуло в голову вновь прийти - я и пришел...

– Делай что захочешь, сын мой. Тебе лучше знать, - сказал Паганини с той же уступчивостью.
– Я скажу швейцару, чтобы тебя пропустили. Без скандалов на этот раз. Не стоит переигрывать...

Отец ушел, а Валентино, подождав некоторое время, отправился кутить. Трагикомическая тайна подходила к концу. Вскоре он сбросит маску ничтожества. Почему бы не поиграть еще немного с людишками, которые не подозревают, кто за ней скрывается?

Он смешался с толпой в ребяческом настроении принца, переодетого в нищего. Он с детства любил эту игру: ему доставляло удовольствие с внутренним сатраповым высокомерием бичевать ничего не подозревающих людишек как раз в то время, когда они бичевали его своим презрением. Жгучая пустыня садизма, засеянная мазохическими кактусами, была той аномальной почвой, куда все время соскальзывала его душа, подлая, как змея, замаскированная, как хамелеон. С такими чертами и соответствующей одаренностью, приспособленной к дьявольским целям, можно стать сатрапом, тираном, Нероном, Гитлером - безразлично...

Валентино должен стать падроне! Судьба поставила свою печать привилегированности окровавленными руками его убитой матери, которая пожелала ему счастья, и проклятиями мясника Риакони, который искал его злой погибели. Он буквально родился под созвездием преступности и до сих пор сознательно шагал под ним. Он был мафиози по рождению и воспитанию - тайная гордость и неисчерпаемый резерв Игнацио Паганини...

Он сидел благоразумный, незаметный и незначительный. В баре парадный настрой аудитории рассеялся, как только кончились речи и тосты за столами. Боковая танцплощадка наполнялась парами. В какой-то момент Валентино увидел Клаудиа и почувствовал вкус сладостного поражения в душе, когда подумал, что вернулся в зал лишь ради нее - он не мог уехать, не повидавшись. Теперь она танцевала с сенатором-демократом от Нью-Джерси, который в это мгновение перечеркнул все либеральные завоевания двух веков и глядел на нее порабощенно - как средневековый крепостной на свою хозяйку из замка.

Когда танец прекратился, Клаудиа осталась на какое-то время на краю танцплощадки, разговаривая с сенатором и его компанией, а затем подошла к столу, где ее ожидал Марио. Тут Валентино перерезал ей путь.

– Хэлло, Долли, - прошипел он со змеиной приторностью.

Она не выразила никакого удовольствия. Валентино был для нее сводником высшей плейбойской компании, который, не будь поддержки падроне, скатился бы до положения зазывалы в борделях рабочих-поденщиков. Она хотела уйти, однако его рука схватила ее за локоть как клещи, а красные глаза сделались вызывающими, готовыми опалить огнем скандала всю аудиторию. Он усадил ее на высокий табурет бара и заказал два двойных джина.

– С тех пор как ты стала амора Марио Паганини, уже не обращаешь внимания на нас, - заявил он.

– Можешь пожаловаться падроне...
– рассмеялась она с безграничным сарказмом.

– Я не собираюсь делать ничего подобного...

– А я сделаю, если ты не дашь мне уйти...

– Я тебя силой не держу, - сменил тот позицию.
– Я думал, тебе будет приятно выпить со мной стаканчик.

– Мне неприятно, - ответила она ему с безжалостной откровенностью.

– Может, потому, что ты никогда не знала Валентино с хорошей стороны.

– У тебя есть и хорошая сторона? Я ее не заметила...

– Я мог бы тебя ослепить ею, как свет ослепляет бездумных ночных бабочек, - сказал он, кладя свою руку на ее голую спину.

Она в ярости отодвинулась.

– Глупец! Если бы падроне увидел, как ты пристаешь к подруге его сына, убил бы тебя как собаку.

– Я знаю, - понурил голову Валентино.
– И, однако, рискую своей жизнью, только чтобы до тебя легонько дотронуться. Разве тебе это безразлично?

– С каких это пор в тебе проснулась физиология?
– спросила она, уходя с презрительной улыбкой...

Еще недавно ему было до лампочки ее презрение, поскольку она его совсем не интересовала как женщина. Он считал ее не более чем кокоткой мафии, высшей пробы, конечно. С этой стороны он буквально восхищался ее способностями и часто наслаждался, просматривая на экране и слушая звукозапись, ее эротическими подвигами с попавшими в западню солидными любовниками. Валентино наполняла здоровая эйфория болельщика на захватывающем матче с участием чемпионки.

Так же он рассматривал первоначально и ее связь с его сводным, обреченным на смерть «братом» на яхте и позже в «Плазе». Затем ситуация изменилась: побудительными причинами к этому изменению стали эротические разговоры Марио и Клаудиа, которые записывались на хорошо замаскированный магнитофон в номере «Плазы». Доверенный слуга падроне, Рикардо, обладал соответствующими навыками, чтобы правильно пользоваться устройством в подходящие часы. Прослушивание записей ясно показывало, что Клаудиа буквально наслаждалась своей миссией. Она, конечно, всегда притворялась влюбленной со своими жертвами, но сейчас была другой. Ее нежные, ласковые слова Валентино слышал впервые: их он никогда не встречал в ее репертуаре и не подозревал о них. Можно было подумать, ее дублирует другая - возможно, сама шекспировская Джульетта. Она отдавалась Марио с экстатическими вскриками девственницы, будто в ней каждый раз разрывалась девственная плева. Чувство соперничества Каина к Авелю взорвалось, как склад пороха, в душе Валентино. Это была не любовная ревность, а нечто иное: желание хозяина-властолюбца насладиться, хотя бы однажды, добровольным подчинением своей подчиненной так, как этому радовался Марио с Клаудиа.

– Она станет моей, и скоро, - пообещал Валентино сам себе, зная, что смерть Марио делала осуществление этого обещания наипростейшим… Не такой уж большой запас жизни оставался теперь у его сводного брата.

– Хороший, однако, парень Марио, - говорил как раз в этот момент Игнацио Паганини со скорбной гордостью.
– Разве не так?

Карузо пожирал своими осьминожими глазами Клаудиа, которая проходила под их ложей, направляясь к Марио на танцплощадку.

– Если судить по счастливым глазам его дамы, он должен быть очень хорош, - сказал он.
– А у меня сегодня вечером опять одна вода вместо дела... Вернее сказать, вышло в сухую...